Эпоха мечей

Черноволосая женщина окинула сидящих на скамейке людей медленным взглядом и остановила его на Урванцеве. У нее оказались такие же синие глаза, как и у Ульрики, но разрез их был другим.

– Пауль, – сказала она вдруг низким грудным голосом. – Можно вас на пару минут?

– Извините, – развел руками Урванцев. – Я вас не понимаю. Вы говорите по-английски?

На самом деле он был уже готов к немедленному действию. Женщина заговорила с ним по-русски.

Выражение ее лица не изменилось, но Кирилл был уверен, что увидел в ее глазах усмешку. И еще он вдруг понял, что, чем бы ни была занята сейчас эта дива, в глубине души она просто развлекается.

«Игра? Да, пожалуй».

– Игорь Иванович, – обратилась женщина к Кержаку. – Будьте любезны, переведите господину Мюнцу мою просьбу.

– С удовольствием, – как ни в чем не бывало откликнулся Кержак и, с откровенной иронией посмотрев на Урванцева, перевел на немецкий неожиданное предложение женщины.

– А как я с ней буду говорить? – спросил Кирилл, вставая.

– Не волнуйтесь, Пауль, госпожа Прагер умеет договариваться.

Самое интересное, что, завершая эту странную фразу, Кержак смотрел уже не на Урванцева, а на старика Маркуса, смолившего все это время свою сигаретку.

– Ладно, – пожал плечами Урванцев. – Если вы так думаете…

Он отошел на пару шагов в сторону. Женщина тоже.

– Да, – услышал Кирилл за спиной голос Кержака. – Вы не ослышались, герр Маркус. Мозес просил передать вам, что, если вы можете задержаться еще на пару дней, он вас с удовольствием навестит.

– Я вас слушаю, – холодно сказал Урванцев, поворачиваясь лицом к госпоже Прагер.

– Хорошо, – спокойным голосом, без тени старческой одышки, ответил Кержаку Маркус. – Мы не спешим.

«А это они о чем?» – Урванцев несколько изменил положение тела, как если бы просто переступил с ноги на ногу, и чуть повернул голову вправо. Теперь боковым зрением он видел Кержака и его всегда несколько излишне серьезную спутницу, стоявших перед Маркусом, и в отдалении выход на площадь с короткой лестницы.

– Хрусталь, – не меняя выражения лица, по-русски сказала женщина, и Урванцев почувствовал, как натягиваются его и без того вибрирующие от напряжения нервы.

– Хрусталь, – сказала она, – просит передать Утесу вот это.

И она протянула Кириллу неизвестно откуда взявшийся в ее руке запечатанный конверт.

– Что это? – все еще по-немецки спросил Урванцев, рассматривая конверт, на котором каллиграфическим почерком было написано: «Хрусталь Утесу: поговорим?»

«Пять минут».

– Письмо, – голос говорившей по-русски женщины выражал полное ее равнодушие к содержанию разговора, – Утесу.

На площади появились новые лица. Это были уже знакомые Урванцеву восточного вида – «Арабы? Испанцы? Грузины?» – атлеты и их скандинавские – так теперь казалось Кириллу – девушки.

«Примитивно, но эффективно».

– Хрусталь, – добавила после короткой паузы госпожа Прагер, – просит сказать, что, если ваши нынешние «товарищи» – это слово она неожиданно выделила какой-то странной интонацией, оставшейся Урванцеву совершенно непонятной, – не глупее Слуцкого, то все возможно. Абсолютно все! Вы меня поняли, Пауль?

– Да, – коротко ответил Урванцев.

– Тогда счастливого пути, – сказала женщина и неожиданно улыбнулась.

«Они меня отпускают?»

Как ни странно, такая возможность была предусмотрена тоже. И, хотя Урванцеву не верилось, что такое может случиться, аналитики отдела «Ц» настаивали, что и такой расклад вполне правдоподобен.

– Спасибо, – сказал по-русски Урванцев, и в этот момент что-то странное произошло с ним самим и с миром вокруг него.

Госпожа Прагер улыбнулась Урванцеву неожиданно хорошей, «открытой» улыбкой и обозначила начало движения, собираясь, очевидно, повернуться к Кержаку. «Спасибо», – сказал Урванцев и хотел улыбнуться ей в ответ. Шаги идущего по улице слева мужчины приблизились…

«Че…»

На Урванцева обрушилась тоска. Страшная, никогда не испытанная, такая, что не хотелось жить и ничего не хотелось – ни двигаться, ни говорить, а только плакать, скулить тихо, свернувшись на земле калачиком, оплакивать…

«Что?! Что оплакивать, мать вашу так?!»

Колени уже подгибались, и слезы были готовы политься из зажмуренных глаз, когда неимоверным усилием воли, поймав себя буквально в последний момент, уже готовым уйти в омут неконтролируемого поведения, Урванцев с ужасным трудом, со стонами и матюгами, под завывание тревожных сирен своего усиленного боевыми стимуляторами подсознания, вырвался из обрушившегося на него наваждения. Он заставил себя выпрямиться, хотя тело сопротивлялось, все еще находясь во власти примитивных рефлексов, и распахнул глаза, как будто откинул, преодолевая тяжкий вес, тяжелые броневые плиты, туго идущие к тому же на проржавевших петлях.

Судя по всему, прошло лишь одно мгновение, но мир вокруг Урванцева изменился до неузнаваемости. Потускнели и выцвели краски, воздух стал холодным и пресным, как дистиллированная вода, и его не хватало для дыхания, и время, казалось, умерило свой бег.

«Четыре минуты».

«Химия?! Кто применил в городе хи… ми… ю!»