Эпоха невинности

Звенящую тишину нарушало лишь тиканье небольших дорожных часов у ее плеча; да еще, разломившись, вспыхнуло полено в камине и рассыпалось ярким снопом искр. Казалось, вся комната, затаившись в раздумье, ждала вместе с Арчером.

— Да, — пробормотала она наконец, — то же самое мне твердит и мое семейство.

Он слегка поморщился:

— В этом нет ничего странного…

— НАШЕ семейство, — поправилась она, и лицо Арчера залилось краской. — Ведь я скоро буду вашей кузиной, — мягко добавила графиня.

— Надеюсь.

— И поэтому вы руководствуетесь их точкой зрения?

Он не ответил ей, встал, прошелся по комнате, невидящим взглядом уставился на одну из картин на красной камче и в нерешительности снова вернулся на свое место. Как он мог сказать ей: «Да. Если то, на что намекает ваш муж, — правда. Или если даже вы просто не можете это опровергнуть…»

— Скажите откровенно, — попросила она, видя, что он не решается высказать свою мысль.

Он посмотрел в огонь:

— Откровенно? Что можете вы получить взамен такого, что вам возместит возможность — вполне вероятную — потери доброго имени?

— Свобода. Моя свобода — разве она ничто?

В это мгновение ему пришла мысль, что в письме все правда и она надеется выйти за своего партнера по греху. Как же ей сказать, что, если она и в самом деле лелеет этот план, законы государства это безжалостно запрещают? Даже тень подозрения, что она может думать об этом, вызвала у него резкую неприязнь.

— Разве вы не свободны как птица? — отозвался он. — Кто вас тронет? Мистер Леттерблэр сказал мне, что финансовый вопрос улажен…

— О да, — равнодушно подтвердила она.

— Так зачем же предпринимать что-то, рискуя навлечь на себя бесконечные неприятности и страдания? Вспомните о газетах — это такая низость… Все это, конечно, глупо, несправедливо, но законы общества неизменны.

— Конечно, — с горечью согласилась она, и голос ее звучал столь слабо, что Арчеру вдруг стало стыдно за свои жестокие мысли.

— Личность в подобных случаях почти всегда приносят в жертву коллективным интересам — люди цепляются за любую условность, если она сохраняет семью и защищает детей, — скороговоркой бормотал он первое, что приходило ему в голову, инстинктивно пытаясь правильными фразами прикрыть уродливую действительность, которую ее молчание, казалось ему, обнажало все больше и больше.

Поскольку она не могла или не хотела сказать единственное слово, которое смогло бы разрядить атмосферу, он не хотел, чтобы она почувствовала, что он желал проникнуть в ее тайну. По староньюйоркской привычке он предпочел скользить по поверхности, что было значительно приятнее, чем разбередить рану, которую он не в силах излечить.

— Знаете, я обязан это сделать, — продолжал он, — помочь вам прояснить все эти вещи, о которых беспокоятся все, кто вас любит, — Минготты, Уэлланды, ван дер Лайдены, все ваши друзья и родственники; если бы я не сказал вам честно о том, как они к этому относятся, я бы поступил неблагородно.

Он говорил настойчиво, почти умоляя ее вернуться к нему из зияющей пустоты ее молчания.

— Да, это было бы неблагородно, — медленно повторила она его слова.

Поленья в камине посерели от пепла, одна из ламп мигала, требуя к себе внимания. Мадам Оленская встала, подкрутила фитиль и вернулась к камину, но осталась стоять.

Эта ее поза говорила о том, что обсуждать им больше нечего, и Арчер тоже поднялся.

— Прекрасно, я сделаю так, как вы сказали, — произнесла она словно через силу.

Кровь бросилась Арчеру в лицо; пораженный ее внезапным отступлением, он неловко схватил обе ее руки в свои.

— Я… Я в самом деле хотел помочь вам, — выдавил он.

— Вы в самом деле помогли мне. Спокойной ночи, мой кузен.

Склонившись, он коснулся губами ее рук, холодных и безжизненных. Она отняла их, и он повернулся к двери, нашел свое пальто и шляпу в прихожей, неярко освещенной газовым светом, и шагнул в зимнюю ночь, переполненный до краев запоздалым красноречием — ему казалось, что непроизнесенные слова вот-вот разорвут его изнутри.

Глава 13

В театре Уоллока[49] был аншлаг — давали «Шогрэна» с Дионом Бусико[50] в главной роли. Любовников играли известные актеры Гарри Монтегю и Ада Диас. Прекрасная английская труппа была на гребне славы, и на «Шогрэне» театр обычно был переполнен. Галерка бесновалась от восторга; в партере и ложах слегка посмеивались над банальными чувствами и ситуациями, рассчитанными на дешевый эффект, но наслаждались пьесой так же, как и на галерке.