Эпоха рок-н-ролла

Я в ничтожной мере ощутил это, записав в двадцать четыре года собственный магнитофонный альбом, что тогда, в 80-е, было принято, и сам чувствовал себя рок-музыкантом во время работы над этим альбомом. И никогда ни прежде, ни потом, мне не казалось, что я так близок к истине — и так близок к погибели. Это был величайший эмоциональный подъем, который, конечно, был чреват катастрофой. Я взлетел, не умея летать. Катастрофа потом разразилась: невозможностью принимать очень многое из того, что я прежде считал необходимым принимать в своей жизни и, вместе с тем, невозможностью ничего изменить. Последовал нервный срыв, который последовательно уничтожал мне пути к отступлению — думаю теперь, что в этом смысле он был необходим и даже запрограммирован. Два десятка песен, одна ложка эликсира свободы — и, как в сказке, — невозможность вернуться назад. Мне кажется, я шел в этот срыв, как в атаку. В Москве 1984 года рок-н-ролл был крайним видом духовной терапии, необходимой для “взрыва” мозгов, не желающих с юности обрести склеротически-завершенный вид. В музыке необычайно ясно было чувство подлинности, прорыва к неизвестности, игры вне правил, правды собственного голоса, собственного звучания, которое потом исчезло куда-то… Именно поэтому совершенно невозможно понять рок-н-ролл “извне”. Как говорил А.В.Михайлов, главное, что надлежит понять в культуре, — это то, как она сама себя истолковывает, самоистолкование. И если необходимо протащить рок-н-ролл через суд Хайдеггера или Хосе-Ортеги-и-Гассета, или Блока, то этой процедуре необходимо противопоставить хотя бы подборку цитат, слов, сказанных самими музыкантами о своей жизни и о своей музыке. А вообще, надо просто идти и делать это. Играть рок-н-ролл. Ибо, несмотря на все скандалы, окружающие эпоху рок-н-ролла и ее героев, речь шла, конечно, и прежде всего, о творении новой Музыки. И помимо павших героев эпоха эта оставила после себя несколько драгоценных слитков настоящей музыки; можно даже не соглашаться с этим, но ничего, ровным счетом ничего, с этим не поделаешь.

Я бы не стал об этом говорить, если бы лично не предпринял несколько попыток отступиться и избавиться от музыки, которую любил в юности. Все они оказались неудачны. Я чувствовал в этой музыке угрозу для себя, невозможность примириться с миром вокруг. Мне бы хотелось войти в какую-нибудь более укромную, более спокойную музыку, настроиться на колокольные звоны, на звуки джаза наконец. Отчасти это удалось, но я только невероятно расширил диапазон своего слушания (мировосприятия?). Я раздаривал старые пластинки… Но в конце концов понял, что без рок-н-ролла все равно ничего в моей жизни не получится, и я смирился с тем, что люблю это.

Возможно, исповедь такого рода и не нужна. Но до сих пор ее не было. Никто еще по-настоящему не сознался, чем является для него эта музыка. Как она влияла на него и продолжает влиять, даже несмотря на то, что почти все из прежнего багажа пристрастий стало ненужным и давно уже не горячит кровь тот набор типовых аккордов, которым ее пытаются вскипятить… Но я по-прежнему люблю несколько вещей: Лу Рида, Тома Уэйтса, “Лед Зеппелин”, “Jethro Tull”… Ну, и “Стоунз”, конечно, способны оживить меня, подобно живой воде, и поднять даже дохлого, раскатившись вещичкой типа “Brown Sugar”, представляющей из себя гимн темной и даже грязной страсти, или “Jumpin, Jack Flash”. Это — прекрасная блюзовая тема, вспышка фейерверка, расцветающая на самом темном дне отчаяния. Песни эти просты, грубоваты, может быть, пошловаты на чужой слух. Однако этот грубый мужской юмор и пиратский оптимизм вошли в мою плоть и кровь. Временами я хотел бы от них избавиться, повыдергать эти гвозди. Но мне кажется, что они заколочены крепко, до гроба…