Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси

Градостроительная структура Санкт-Петербурга середины XVIII в., с «трехлучьем» главных проспектов, продолжавших важнейшие сухопутные магистрали, связавшие столицу — со страною, была безусловно новаторским и уникальным решением, исчерпывающе и непосредственно выразившим главную идею Петра: выход России к морю, в самом прямом и непосредственном смысле слова (трассы, по которым осуществлялся подвоз всего необходимого из глубинных районов России, сходятся у Адмиралтейства, где со стапелей корабли спускались прямо в воды Невы, со свободным выходом в акваторию Финского залива Балтийского моря). При этом планировочная структура города поразительно точно воспроизводит черты архетипической раннегородской структуры северных «виков», протогородских центров эпохи викингов IX–XI вв. (Lebedev 1991; Лебедев, Витязева 2002).

«Петербургский период» российской истории XVIII–XX вв. превратил этот город в Мегалополис Скандобалтики, с современным пятимиллионным населением, на порядок превышающим население любой из других столиц Северной Европы. Особое место Санкт-Петербург занял, и занимает ныне, отмечая 300-летие существования, в формировании и развитии российского национального самосознания.

Именно здесь, в Столице Российской империи, Городе Трех Революций, Блокадном Ленинграде 1941–1944 гг. и Возрожденном Санкт-Петербурге 1991–2003 гг., ставились и решались ключевые проблемы отечественной, а с нею порою — и мировой истории. Ставились и решались как в политической практике, так и в исторической мысли.

В частности, и «варяжский вопрос», как отмечено, ключевой и начальный для русской истории, был и остался проблемой, поставленной (и решаемой) учеными «петербургской научной школы» по преимуществу. Именно Санкт-Петербург как центр формирования российской науки в целом, со времени основания Академии наук, Университета и гимназии при ней по Указу Петра Великого от 1724 года, стал исходным очагом развития исторических исследований, систематизации источников и постановки исследовательских проблем. И одной из первых оказалась «норманская проблема».

Со времен публикации первой систематичной сводки «De Varagis» Г.-З. Байера (1727) и до фундаментального обобщения всех доступных письменных источников в «Призвании шведских родсов» А. А. Куника (Кunik 1844–1845) определилась как источниковедческая база, так и структура проблематики «варяжского вопроса»: историчность летописных «варягов» и варяжских князей во главе Русского государства IX в.; скандинавская этническая принадлежность «варягов»; «варяжское», следовательно скандинавское, происхождение названия «Русь».

Основанные на показаниях древнерусской летописи, прежде всего «Повести временных лет» (и самостоятельных новгородских летописей), эти положения усилиями петербургских академиков, компетентных историков (и при этом не только немцев по происхождению — как цитированные авторы, а также Г.-Ф. Миллер и А. Л. Шлецер, внесшие собственный вклад в разработку «норманской ороблемы») получили в XVIII–XIX вв. серьезное подкрепление данными письменных источников средневековой Европы, Скандинавии, соотнесены со свидетельствами арабских и византийских авторов. «Норманизм» или «норманская теория происхождения Древнерусского государства» стали основою первого обобщения древней русской истории, публиковавшейся с 1816 по 1829 г. «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, выступающего в этом случае и как основоположник в целом, отечественной исторической науки, и, в частности, как определяющая фигура «петербургской научной школы» (Карамзин 2002: 24–26).

Антинорманизм как научное течение зародился также в русле «петербургской школы исторической науки» в пору ее генезиса, через десять лет после смерти Г.-З. Байера (1694–1738), без достаточных оснований оцененного как «основоположник норманизма». В 1749 г. на обсуждение Академии была представлена программа написания русской истории, предложенная ректором академического университета, академиком Г.-Ф. Миллером. Именно против его положений, а также и личного участия в проекте создания обобщающего сочинения по русской истории, выступил М. В. Ломоносов, поддержанный академиками С. П. Крашенинниковым, Н. И. Поповым, В. К. Тредиаковским, И.-Э. Фишером, Ф.-Г. Штрубедепирмонтом и др. (Ломоносов 1952: 120–121). При этом полемика, по оценке современного историографа, строилась как заведомо предвзятая и направленная прежде всего лично против Миллера, чья «позиция была более объективна, и во всяком случае, более научна, чем построения Ломоносова» (Хлевов 1997а: 8).