Эра Меркурия. Евреи в современном мире

 Более жестокая, хотя относительно небольшая по масштабу, кампания была направлена против первой группы (публичных евреев). В январе 1948 года самый видный представитель еврейской культуры в СССР, Соломон Михоэлс, был убит агентами МВД по распоряжению Сталина. (Человека, который заманил его в ловушку, еврейского театрального критика и тайного осведомителя В. И. Голубова-Потапова, убили вместе с ним. Обоих связали, бросили на землю и, чтобы придать убийству вид дорожного происшествия, задавили грузовиком.) В последующие два года все еврейские театры и писательские организации были закрыты, а большинство еврейских (т.е. писавших на идише) писателей арестованы. Весной и летом 1952 года пятнадцать бывших членов Еврейского антифашисткого комитета были преданы суду как «буржуазные националисты». Один уцелел, один умер в тюрьме, а остальные тринадцать были приговорены к смерти (за месяц до начала процесса) и расстреляны в один день (через месяц после окончания процесса).

 Большинство обвиняемых — в первую очередь писатели Давид Бергельсон, Исаак Фефер, Лейба Квитко и Перец Маркиш — были правоверными коммунистами, посвятившими большую часть жизни пропаганде сталинского социалистического содержания в еврейской национальной форме. Такова была политика партии в отношении угнетенных национальностей вообще и многострадального еврейского народа в частности. По словам Фефера, «я хотел видеть свой народ, как все остальные... Мне казалось, что только Сталин может исправить ту историческую несправедливость, которую допустили римские цари. Мне казалось, что только советское правительство может исправить эту несправедливость, создав еврейскую нацию». Он был прав. Советское правительство много сделало для того, чтобы евреи стали «как все остальные», и щедро вознаграждало тех, кто помогал ему в этом. Как сказал на суде Фефер, «я сын бедного учителя. Советская власть сделала из меня человека и довольно известного писателя». И как через несколько дней сказал Квитко, «жил я до революции жизнью битой бродячей собаки, грош цена была этой жизни. Начиная с Великого Октября я прожил 30 лет чудесной окрыленной трудовой жизни, полной счастья на любимой родной земле, где каждая травинка мне улыбалась».

 И вдруг, по какой-то необъяснимой причине, то же самое правительство перевело евреев из разряда более или менее нормальных народов вроде украинцев и молдаван в разряд потенциально нелояльных народов вроде поляков и греков. Еврейская национальная форма стала признаком враждебного буржуазного содержания. Открыто объявить, что твою мать звали Ханной, значило совершить националистический поступок.

 Некоторые отвергали эту логику. Как сказал Соломон Лозовский, «мою мать тоже звали Ханна — что же я этого должен стыдиться, что ли? Что это за странная психология. Почему это считают национализмом?» И о кампании против идиша: «Для того чтобы писать в еврейскую газету, надо писать по-еврейски. Но когда Бергельсон вдруг говорит, раз пишут по-еврейски, значит, это национализм, то выходит, что тут судят еврейский язык. Это уму непостижимо. Да пиши ты хоть на языке негров. Это твое дело. Дело не в том, на каком языке пишут, а в том, что как пишут».

 Подобный миссионерский универсализм давно уже перестал быть официальной советской политикой, и большинство обвиняемых, особенно те, кто в свое время отстаивал идею расселения евреев на территориях, освободившихся после депортации поволжских немцев и крымских татар, очень хорошо это знали. Вопрос заключался в том, присоединятся ли евреи к крымским татарам, которых Советское правительство сослало в Узбекистан, или к узбекам, которым Советское правительство помогло стать народом «как все остальные». Как объяснил Фефер, «я с большой завистью смотрел, когда проходила декада узбекского искусства... Я всеми силами отстаивал еврейские учреждения».

 Но это было до «холодной войны» — в ту пору, когда партия не считала все еврейские учреждения подрывными, а Фефер «не считал, что противодействие ассимиляции является националистической деятельностью». К 1952 году все изменилось. Фефер все еще любил свой народ («а кто не любит своего народа?»), полагал, что Библия — «один из величайших памятников еврейской культуры», и настаивал на суде, что нет другого «такого народа, который столько выстрадал бы, как еврейский народ». Одновременно с этим он был верным членом партии и специально назначенным провокатором, чьей задачей на процессе было утверждать, что любовь к своему народу — это национализм, что национализм — это предательство и что, следовательно, все подсудимые виновны. Лейба Квитко, еще один верный коммунист и профессиональный идишист, был с этим согласен: