Эра милосердия

Варя, как хорошо, что ты пришла ко мне сейчас... Но ведь ты до утра должна была дежурить? И где ты набрала столько цветов? Сейчас же осень... Эти цветы мне? Не плачь, Варя, ты такая красивая, когда ты смеешься... Спасибо тебе за цветы, Варя, я никогда не видел ромашек в ноябре... Ты все можешь, Варя... Разыщи нашего найденыша, Варя... Как не помнишь? Ты сдала его в роддом имени Грауэрмана, около Арбатской площади. Там есть на него документы. Жеглов тебе поможет, Варя... Не бойся, моя родная, он не заберет цветы — они ведь для меня... Он спасет меня в подвале, и мы отдадим ему ромашки... Он спасет... Варя, он спасет... Куда же ты, Варя? Не уходи, Варя... Не уходи... Мне одному очень страшно... Варя!.. Варя!.. А-а-а!..

Я открыл глаза, и увидел над собой черное лицо Левченко, и снова смежил веки в надежде, что все еще длится сон, надо подождать миг, открыть опять глаза — и наваждение исчезнет.

— Вставай, Шарапов, пора, — глуховато сказал Левченко своим вязким голосом.

Комната была залита серым рассветным сумраком, и в этом утре было предчувствие какой-то еще не ведомой мне перемены. Я встал, подошел к окну и увидел, что за ночь все укрылось снегом. На грязную, истерзанную осенними дождями землю пал снег — толстый, тяжелый, как мороженое.

— Что, Шарапов, окропим его сегодня красненьким? — спросил у меня за спиной Левченко.

— Посмотрим, как доведется...

В уборную меня уже конвоировал Чугунная Рожа, и с этого момента он не отходил от меня ни на шаг. В большой комнате внизу сидел на своем месте горбун, его мучнистое лицо за ночь стало отечным, серым. Но он пошучивал, бодрился, покрикивал на бандитов, меня спросил, заливаясь своим белым страшным смехом:

— Ну как, не передумал за ночь? А то мы тебе по утряночке живо сообразим козью морду...

— Допрежь, чем обещаться, я думаю. Коли будет мне сберкнижка, пойду, все, что скажешь, сделаю...

На завтрак ели вареное мясо, яичницу на две дюжины яиц со смальцем, пили чай. Глупая мысль промелькнула: хоть наемся по-людски напоследок... Ани не было — то ли спала еще, то ли ночью уехала. Да она интересовала меня совсем мало — куда она денется? А кроме Промокашки, все были в сборе. Опохмелиться горбун разрешил всем одним стаканом.

— Бог даст, вернемся с добром — тогда возрадуемся, — сказал он. — А на деле ум должен быть светел и рука точна...

Полдевятого явился Промокашка и протянул горбуну серую книжечку, хрустко-новую, с гербом на обложке.

— На обычный или на срочный вклад положил? — спросил я.

— На обычный, — сказал горбун, листая сберкнижку.

— Это жаль, на срочном за год еще один процент вырастает...

— Ты проживи сначала этот год, — сказал горбун и бросил мне книжку через стол так, что она проскользила по столешнице и упала на пол, и видел я, что сделал он это нарочно — заставить меня нагнуться еще раз, снова поклониться себе. Ничего! Поклонимся. Поднял с пола, перелистнул — все чин чинарем: Сидоренко Владимир Иванович... двадцать пять тысяч...

— Спасибочки вам, папаша. — Спрятал книжечку в карман и сел допивать чай. И во всем этом чаепитии и бестолковой утренней суете, в ожидании и в неизвестности уже витал потихоньку сладковатый тошнотворный запах смерти...

В начале десятого горбун слез со своего высокого стульчика и скомандовал собираться. Лошак подавал ему тулупчик, он неспешно заматывал шею длинным шерстяным шарфом, рыжий лисий малахай натягивал, продевал длинные обезьяньи руки в романовский теплый тулупчик, а Лошак терпеливо стоял за его спиной, как лакей. Холуи! Противные холуи!

Нацепил малокопеечку и пальтишко Промокашка, влез в реглан убийца Тягунов, накинул на плечи ватник Чугунная Рожа, подпоясал ремнем шинель Левченко. У стены неподвижно стояла бабка Клаша и буравила меня глазом. Но молчала.

— Ну, молодцы, родимые, с богом? — сказал-спросил горбун. — Присядем на дорожку, за удачей двинулись мы... И снег нам сподручен — коли там мусора были, то на пустыре они наследили обязательно...

Все присели, а горбун сказал:

— Верю я, будет нам удача — по святому делу пошли, друга из беды вызволять.

Я подумал, что он гораздо охотнее отработал бы друга своего, как кролика вчера, кабы не боялся, что он их завтра всех сдаст до единого...

Горбун встал, подошел к Клаше, бабке-вурдалачке, обнял ее, и троекратно расцеловались они.

— Жди, мать, вернемся с удачей...

Ах вы, тараканы! Упыри проклятые! Кровью чужой усосались, гнездовье на чужом горе выстроили, на слезах людских...

Да ты, бабка Клаша, не на меня смотри, а на своего распрекрасного горбуна! Последний раз вы, сволочи, видитесь! Навсегда, навсегда, навсегда! Конец вашей паучьей семейке наступил! Не вернется паук, не вернется...

— Стерегись его, Карпуша, — сказала бабка-вурдалачка и показала на меня в упор пальцем. А я ей поклонился и сказал:

— Готовь, бабка Клаша, выпивку-закуску, пировать к тебе приеду...

— Пропади ты пропадом! — громко, с ненавистью шепнула она и отвернулась.

Горбун толкнул меня легонько в спину:

— Хватит языком трясти. Пошли...