Эра милосердия

— Странно, — взглянул на часы Шарапов, — если на девять, то она уже должна быть дома.

— Не знаю, — пожала девочка худенькими плечиками.

— А может быть, там две серии? Ты не заметил, когда проезжали, что идет? — спросил Тихонов у Шарапова.

— Нет.

— Давайте так: оставим здесь Быкова. Как придет Анна Марковна, пусть они вместе идут в отделение. А мы поедем к кинотеатру, может быть, картина действительно в две серии, — тогда сразу ее перехватим, — предложил Савельев.

— Дело, — одобрил Шарапов.

— Сколько же мне сидеть здесь? — взмолился Быков.

— Часок посиди. Пока, — махнул рукой Савельев. Машины, шипя, рванулись к Останкинскому валу.

— Ну и вечерок, накатаемся досыта, — хмыкнул Тихонов.

— За это имеешь тридцать суток отпуска, — подмигнул Шарапов.

— Боюсь, что он мне понадобится прямо завтра.

— То-то, будешь знать нашу МУРовскую работу, — съехидничал Шарапов.

— Конечно, работа, мол, только у вас. У нас — курорт… Паланга…

Машины развернулись и встали около входа в парк. Савельев уверенно шел по сумрачным аллеям к кинотеатру. Когда перед ними вырос огромный плакат «Безумный, безумный, безумный мир», Тихонов облегченно вздохнул. Сквозь тонкие дощатые стены летнего кинотеатра доносились выстрелы, грохот, вопли, хохот зрителей.

— Объявляется перекур. А ты, Савельев, пойди разведай, как там и что.

Уселись на скамейку. Шарапов глубоко, со вкусом затягивался папиросой. Внезапно сильной тяжелой волной подул ветер. Дружно зашелестели листья над головой. Тихонов поглядел вверх: в небе вспыхивали и быстро гасли отсветы молний. Он вытер платком пот со щек, шеи, лба и подумал: «Как было бы хорошо, если б стреляли только в кино!»

Спросил:

— Как ты думаешь, Владимир Иваныч, мир действительно безумный?

— Не-а, мир разумен. И добр. Нужно только уничтожить все, что плодит зло.

— Ничего себе, простенькая работенка!

— Была бы простенькая, не держали бы таких орлов, как мы с тобой, — засмеялся Шарапов.

Вынырнул из темноты Савельев. Рядом с ним шла женщина.

— Ты посмотри! — ахнул Тихонов. — Он вроде ее из кино выудил!

— Здравствуйте, ребята, — просто, как со старыми знакомыми, поздоровалась женщина. В руках у нее была пачка вафель. — Сейчас мы с Савельевым подумаем, в каком доме это может быть, а вы пока погрызите, ротянула она оперативникам вафли.

— Спасибо, — растерялся Шарапов.

Анна Марковна о чем-то спорила с Савельевым, тот не соглашался, она напористо предлагала какие-то варианты. Потом Савельев сказал:

— Анна Марковна уверена, что снимать комнату он может только у старухи Ларионихи. В других местах везде отпадает: или жить негде, или просто не сдают…

Вновь ударил сильный порыв ветра. Он сорвал с какого-то динамика мелодичный звон, принес его сюда, напомнил: бьют куранты. Полночь. Начинается новый день. А Крот в это время…

Полночь

Шадрин, стоя у открытого окна, прислушивался.

— Слышишь? — повернулся он к своему заместителю Кольцову.

Кольцов подошел к окну. Бам-м… — разносилось в теплой тишине летней ночи.

— Куранты бьют, — задумчиво сказал Кольцов. — Полночь. Давай еще раз посмотрим план…

Затихла музыка в «Эрмитаже», разошлись, поглядывая на грозовые тучи, последние посетители кинотеатра, шум откатился куда-то в глубь домов и переулков. Тихо. Изредка лишь на своей «Волге» прошелестит по улице бодрствующий таксист.

Тихо и в большом здании на Петровке. Погасли бесчисленные окна на фасаде. На стене матово поблескивает белая табличка с цифрами «38». По тротуару, вдоль узорной решетчатой ограды прохаживается постовой милиционер.

А со стороны переулка ярко светятся большие зеркальные окна помещения дежурного по городу. Здесь не спят. Виден свет и в двух окнах углового кабинета на пятом этаже. Здесь ждут важных новостей.

Над шахматной доской склонился Приходько. Он играет с молодым инспектором УБХСС Толмачевым. Болельщики— сотрудники МУРа Ульянов и Воронович — внимательно следят за игрой и наперебой дают советы Приходько. Его шахматные порядки изрядно потрепаны. Впрочем, он не слишком этим огорчается, благосклонно выслушивает противоречивые советы болельщиков и охотно следует им в порядке поступления. К добру это не приводит: Толмачев собирает своих коней вблизи вражеского короля, плотно запертого собственными пешками. Он делает еще один ход, флегматично произносит:

— Предлагаю сдаться.

— Обойдешься. Это с твоей стороны некорректно. Мы еще повозимся, — собирается сражаться до последнего Приходько.

— Ну-ну…

Сергей, наморщив лоб, напряженно всматривается в позицию. Неожиданно Ульянов говорит:

— Недолго мучилась старушка в злодея опытных руках…

— «Матильдой» звали, — довольно ухмыляется Толмачев.

Приходько, наконец, обнаруживает, что последним ходом коня Толмачев поставил ему «матильду».

— Конечно, — оправдывается Сергей, — когда все тут бормочут в уши всякое разнообразное… Давай следующую!

— А уговор?

Приходько кряхтит, морщится, закуривает. Остальные молча, с интересом смотрят на него. Понимая, что здесь уж не отвертишься — уговор дороже денег! — Сергей выходит на середину кабинета, становится в позу оратора и лихо декламирует: