Эра Мориарти

— … Холодно… Нет, не из тех, бог свидетель… Бедный мой малыш… Я ведь сразу понял, что он погиб, тогда ещё. На войне. Мой бедный маленький Билли не вернулся с войны, вернулось чудовище. Оно сожрало моего Билли, чёртова тварь, и притворялось им, оно обмануло всех, но меня-то не обмануть… Я сразу понял. Что же так холодно… слуги ленивы, опять воруют дрова… Страшно умирать, зная, что ты последний в роду, что больше никого… страшно. Я надеялся, что осталось хоть что-то — там, в глубине… Страшно терять последнюю надежду. Страшно и холодно… он всегда спешил, мой бедный Билли. Что бы ему чуть-чуть задержаться… Знаете, — сказал он вдруг как-то доверительно и почти по-детски, заглядывая Холмсу в лицо снизу вверх, — а мне ведь никто не верил. Никто-никто. Пальцами у виска крутили. Я ведь сразу всё понял, только мне не верил никто. А теперь вот вы, с вашими чёртовыми секретами, а я ведь сразу понял…

Он захихикал мелко и страшно, и непонятно было — то ли смеётся, то ли всхлипывает. Холмс взял стоявшую у камина кочергу и пошевелил ею дрова, тщательно перемешав пепел от папки и ранее сожжённых листов. Огонь вспыхнул ярче, подбирая уцелевшие клочки, и теперь уже никакое самое тщательное исследование не сумело бы установить, что же именно жгли в камине сегодня вечером, кроме обычных дров.

Убедившись, что сгоревшие бумаги не подлежат восстановлению, мой друг отвесил старику короткий уважительный поклон и молча вышел. Я поспешил за ним, а вслед нам неслось истеричное хихиканье, от которого наверняка встали бы дыбом волосы, если бы они у меня ещё оставались.

* * *

Помню, в ту ночь я даже не пытался заснуть. Сидел у окна в гостиной, не зажигая света, и всматривался в багровые отсветы рукотворного Пекла на гранях лондонской Кровли.

Перед демобилизацией мне настоятельно советовали не удаляться от источника животворной радиации далее полумили, во всяком случае — в ближайшие два-три года, если я не хочу серьёзных проблем с самочувствием. Я тогда, помнится, прикинул, что расстояние до ближайшего к Бейкер-стрит атомного вулкана как раз почти укладывается в необходимые полмили, а для поддержания нужного эффекта достаточно будет раз в две недели совершать полуторачасовую прогулку.

Все мы исковерканы последней войной — кто-то больше, кто-то меньше. Незатронутых нет. И не всегда самые страшные чудовища отвратительны на вид, иногда они вполне привлекательны. Взять хотя бы тех же триффидов — изящные и грациозные создания, весьма полезные и достаточно симпатичные — если не принимать во внимание способ добывания пищи. Тот секретный проект, которым я руководил до демобилизации… ну, он, по крайней мере, был честным проектом. Оружие массового поражения выглядело так, как и должно выглядеть подобное оружие — то есть, отвратительно и устрашающе, а не притворялось белым и пушистым. Сейчас в учебниках истории пишут, что именно массовое применение «бригад Z» и решило исход войны. Восхищаются прозорливостью и решительностью Его Величества Георга V, столь точно определившего переломный момент и хладнокровно выжидавшего почти два года. Не знаю, может быть, историки и правы, со стороны всегда виднее. Мне же всегда казалось, что в задержке с введением уже сформированных бригад на поле боя не было никакого стратегического умысла, и что Его Величество просто не решался применить на практике наше ужасное изобретение, хорошо осознавая его последствия. Ведь даже мы сами, его родители, упорно продолжали надеяться, что наше детище так и останется оружием исключительно устрашения и ни у кого не хватит духу его применить. Мы были наивны, да. Чтобы устрашение работало, люди должны знать, чего им надобно бояться. А чтобы они узнали, нужен был пример. Человек так устроен, что не умеет бояться чего-то абстрактного. Ему нужна конкретика — наглядная и грубая, как римский водопровод. Нужен был кошмар Герники и Берлина, и заваленная обрубками тел Хиросима тоже была нужна. Мир должен был ужаснуться — и он ужаснулся.

Когда наше детище назвали варварским и запретили к применению — облегчённо вздохнули все. В том числе и те, для кого подобный запрет означал жизнь в безвестности и секретности, без ветеранских льгот и заслуженной славы, почти что вне закона. Да, конечно, это несправедливо по отношению к ним, но лучше быть несправедливым к сильным, к тем, кто сможет эту несправедливость пережить. Так думал я в ту ночь — и до сих пор не уверен, был ли я тогда так уж не прав.