Эра Водолея, или Каждый имеет право знать

– Спасибо, Владимир Ильич, – сказал Чуев, усаживаясь на предложенный стул. – Уже месяц сижу.

– Сидят в тюрьме, а ты лежишь в больнице, – многозначительно сказал Шваркин. – Здоровье у тебя слабенькое, психика пошаливает… Ну да ладно. У меня к тебе просьба. Тут у нас есть один пациент… с памятью у него плохо. Так-то он мужик головастый, а вот что было до вчерашнего утра, не помнит вообще. Естественно, не понимает происходящего вокруг. Не знает, как пользоваться информационным автоматом, как делать покупки, как найти работу…

– Ну а я здесь при чем? – не понял Чуев.

– Ты расскажешь этому сумасшедшему все, что он спросит.

– С какой это радости?

– По доброте душевной, – повысил голос Шваркин.

Профессор посмотрел на Чуева так, что тот все понял без слов.

– В принципе ты можешь отказаться, – продолжил Шваркин. – Тем более что твое здоровье, как я уже сказал, оставляет желать лучшего. Тебе еще лечиться и лечиться.

– Цивилизованному человеку не пристало разговаривать с позиции силы, – нравоучительно заметил Чуев. – Что за манеры! Угрожать беззащитному человеку – это гадко!

– Это кто здесь беззащитный? – усмехнулся Шваркин. – Человек, взорвавший вычислительный центр госбезопасности в Зеленограде? Или, может, участник июньского мятежа? Я бы даже уточнил: один из организаторов июньского мятежа. Подумать только… Прошло всего двадцать лет… За двадцать лет идеолог новой революции превратился в примерного гражданина и смиренного послушника. В это трудно поверить. Ты часом на постриг не готовишься?

– Все беды человечества от насилия, – вздохнув, сказал Чуев. – Еще Джим Моррисон говорил: «Мир хочет трахаться и убивать».

– Два основных инстинкта зверя-хищника, – равнодушно подметил Шваркин. – Что тебя в этом не устраивает?

– Что очень часто эти понятия смешиваются. Секс переходит в насилие, а насилие доводит до экстаза.

– Дядя Юра… Я тебя очень прошу… Пожалей меня, – вздохнул Шваркин. – Устал я сегодня. Продолжим эту философскую дискуссию в следующий раз. Значит, так… тебя выпишут вместе с Зубковым. Предложи ему сходить куда-нибудь, расслабиться. Кстати, он тоже не любит коктейли и тоже работает в газете. Расскажешь ему все о нашем общественном строе. Что у нас хорошего, что плохого. Как… в общем, все, что спросит.

– Мне нечего ему рассказывать.

– Ты думаешь, что есть что-то, что мы про тебя не знаем? – осторожно поинтересовался Шваркин.

– Нет.

– Ну вот видишь, тебе нечего бояться.

Чуев надулся как мышь на крупу. Он понимал, что отвертеться от уготованной ему роли невозможно.

– Кто он? – спросил дядя Юра.

– Больной человек. Помочь больному – святое дело.

– И когда нас выпишут?

– Сегодня к вечеру. Жить ему есть где. Кстати, квартиру ему поменяли, переселили поближе к тебе. У него желтая карточка второго уровня. Так что моя просьба ничем тебя не обременит. Ну разве что свободного времени немного отнимет. Как я говорил, соображалка у него работает превосходно. Он только не понимает, в каком мире живет. Амнезия. Оставишь ему свои координаты, любезно предложишь звонить, если что. Время от времени будешь отвечать на его идиотские вопросы: что это такое и для чего. Зато я на время забуду, что ты есть в моей картотеке.

– А по мне хоть каждый день вспоминай.

– Это не ответ.

Чуев молчал. Шваркин терпеливо ждал, когда он примет решение.

– Хорошо. Я согласен.

– Только не говори ему, что я тебя заставил это сделать.

– Хорошо.

– Все. Свободен. Можешь собирать вещи. Документы на выписку сейчас оформим.

Шваркин снял телефонную трубку и начал неторопливо набирать номер. Чуев встал со стула и направился к выходу.

– Мария Федоровна? Шваркин говорит. Готовьте на выписку Чуева и Зубкова. Павел Егорович принес бумаги?..

Чуев закрыл дверь и продолжение разговора уже не слышал. Санитара у дверей не было. Он прошел по коридору до лестницы, спустился по ней и вышел на улицу. День клонился к вечеру. Чуев поднял глаза вверх и посмотрел на облака, плывущие по небу. Раз в год его, как и многих в этой стране, направляли в психиатрическую клинику на обследование. Тех, кто не представлял опасности для государства, а следовательно, и для общества, через три-четыре недели отпускали домой. Если у врачей в погонах возникали сомнения, то обследование продлевалось еще на месяц. И так до полного выздоровления. Закон не оговаривал максимального срока пребывания в клинике. Все решал лечащий врач.

«Интересно, чего это вдруг меня заставляют нянчиться с каким-то придурком? – думал Чуев, поднимаясь по лестнице в свое отделение. – Может, Шваркин просто решил поиздеваться надо мной? Да нет, чушь собачья. Я не обязан ничего делать. А все-таки интересно, кто он, этот больной».

В пять часов вечера Зубков сидел в кабинете Марии Федоровны в одежде, в которой его привезли в больницу. На столе перед ним лежала желтая карточка с двумя тонкими поперечными полосками черного цвета.

– Эта карточка, Константин, заменит вам и кошелек, и паспорт, – объясняла Мария Федоровна. – Постарайтесь ее всегда носить с собой.

Костя взял в руки карточку и повертел в руках.