Эра зла

С самого младого возраста Гриша разительно отличался от прочих жителей дремучей Мухомортовки. Резвый и неусидчивый, каким и положено расти любому мальчишке, он вместе с тем обладал чрезвычайно развитым и самобытным умом, буквально на лету схватывая любую науку. Батюшка Аристарх сам занимался с сыном, раньше чем читать научив того некоему странному гимну, устно передающемуся в их роду. Что именно означает это мрачноватое песнопение — не ведал никто, но оная традиция соблюдалась свято, и каждый агеевский сын твердо помнил его наизусть, так, что аж от зубов отскакивало. Неплохо закончив десять классов Старожиловского интерната, юноша напрочь отказался поступать в духовную семинарию, повергнув в уныние своего набожного отца. Презрев резонные уговоры Аристарха, высмеяв легенду о хранимых в семье раритетах и эгоистично проигнорировав слезы матушки, Григорий пошел в армию, попав в «десантуру» и выслужившись вскоре до чина сержанта. Возвращаться домой он не собирался, суровыми армейскими буднями не тяготился ничуть, а потому особо отличился в Афганской кампании, будучи удостоенным нескольких боевых наград. Никого не посвящая в свою заветную мечту, Григорий имел неплохие шансы достичь желаемого и стать даже полковником, но судьба распорядилась иначе, имея на отступника свои, известные лишь ей одной виды.

Стоял пыльный и душный декабрь 1989 года. Тут, в Афганистане, снег такая же редкость, как чистая питьевая вода, сострадание и милосердие. В этих краях всегда жарко днем и холодно ночью, нет ничего, кроме камня и песка, не ценится быстротечность жизни и не уважается таинство смерти. Здесь ты поневоле начинаешь понимать: только очень благополучные люди могут позволить себе любить зиму, ведь у обездоленных и лишенных крова бродяг любимое время года — лето. Так до какой же степени пошлости зажралось несчастное человечество, если полюбило войны и не боится уже ничего, даже последней ядерной зимы…

Участвуя в освобождении города Кандагар, сержант Агеев получил тяжелое осколочное ранение в брюшную полость и попал в госпиталь, находясь в крайне тяжелом, а вернее практически безнадежном состоянии.

— Не жилец, — констатировал оперировавший его хирург, бессильно разводя мозолистыми руками. — У нас обезболивающее закончилось еще неделю назад, бинтов нет, санитаров не хватает. Скоро вообще всех раненых одной уринотерапией лечить придется. Ну не Бог я, поймите, не Бог… — торопливо отвернулся и ушел по заставленному носилками коридору, развевая полами грязного халата. Лейтенант Васька Шепель, командир, а по совместительству ближайший друг приговоренного к смерти сержанта, лишь сердито сплюнул вслед эскулапу и, недобрым словом поминая всех слабаков-докторов, силой разжал судорожно стиснутые зубы находящегося в глубоком обмороке Григория, приоткрыл ему рот и всыпал туда щедрую порцию отличной местной дури, резонно рассудив так: «Уж если товарищ и умрет, то приятно и безболезненно…»

Атеизм — самая жестокая из религий. Она оставляет человека наедине с самим собой и не дает надежды на продолжение ментального развития. Она отвращает человека от духовного устремления и зацикливает на плотском. Нынешний путь человечества — это атеизм.

«Наверное, я святой, — отстраненно думал сержант Агеев, ощущая усталость и тупую, отступившую на второй план боль. — Кто же еще может скорбеть обо всем человечестве, когда у самого все тело — сплошной сгусток огня и муки. А еще — предсмертный холод. Но разве у человечества не все, как у меня? Или у меня, как у него? Да какая в принципе разница! — Он понимал, что умирает и сейчас немного сожалел об отвергнутом им Боге, начиная осознавать истинную суть доводов отца, когда-то выслушанных им, но так и не услышанных. И вот, не умея общаться с Господом, не умея обращаться к нему, Григорий завел бессловесный разговор со всем человечеством, как будто это могло что-то изменить. Будто его этому учили. — Почему мне досталась такая участь? — спрашивал он неизвестно у кого. — За что ввергло меня, слабого и беспомощного, в пучину земных страданий? Меня знобит в предчувствии страшных зим. Меня мучает нехорошее предчувствие. На меня дует вселенский ветер из разверзающегося под ногами ада. Он въелся в меня до костей, тот губительный холод операционного стола, на котором меня вылущивали, словно стручок гороха… Как же это страшно — пройти крещение операционным столом. Но разве боль не очищает, подготавливая нас к… Хм, к чему же?»

И вот тогда он, атеист и безбожник, интуитивно вернулся к тому, в кого не верил до настоящего момента, вознося произвольно-придуманную молитву.

«Боже милосердный, — мысленно взывал Григорий, — зачем тебе, в светлый день Рождества твоего, моя смерть? Да, признаю — грешен, но разреши мне жить, прости, Всевеликий, оставь и дальше мучиться на этом твоем прекрасном ужасном белом свете!»