Эра зла

Тристан почти не запомнил подробностей этой бурной ночи. Он двигался, будто находящаяся в полусне сомнамбула, попавшая в плен темных чар. Андреа в полной мере применила всю власть, дарованную ей Темным Отцом, направив ее на удовлетворение своей прихоти. Его губы распухли и болели, истерзанные подневольными поцелуями. Их влажные от испарины тела неоднократно соединялись в единое целое, причудливо сплетаясь на смятых простынях, сливаясь в безудержном порыве ее страсти. Его спину перечеркнули десятки глубоких царапин, а на горле зияли ранки от укусов, ибо, поддавшись безумному порыву, она пила его кровь. Но, ощущая себя униженным, истерзанным и использованным, Тристан не смог отделаться от некоего чудного видения, волшебным сном присутствующего в его распаленном магией уме. И в этой сладкой грезе ему явилась совсем другая девушка, отнюдь не та, которую он нынче держал в своих объятиях, а иная, отличающаяся от Андреа, будто свет от тьмы, — тоненькая, зеленоглазая и рыжеволосая, по-мальчишечьи коротко остриженная, но такая женственная, такая преданная и чистая, что если бы Тристан еще верил в человеческого Бога, то назвал бы свое видение ангелом. Она врачевала его израненную насилием душу и вселяла непоколебимую веру в лучшую долю. Она стала для Тристана идеалом недостижимой нравственной чистоты и квинтэссенцией взаимной плотской любви. Почти желая умереть, оплеванный, изнасилованный и частично сломленный, он понимал, что единственным, кто удерживает его в этом несовершенном мире, остается лишь она. Он создал ее заново, воскресил, поднял из пепла и дал ей вторую возможность изменить свою судьбу. А поэтому в благодарность за свое спасение она просто обязана изменить участь своего создателя, спасти его попранную, изломанную гордость, исцелить его душу, напоить тело из источника своей чистоты. Она — его последняя надежда! И зовут ее Санта! Санта Инферно…

Утром Андреа ушла из спальни рано, едва лишь миновал рассвет, высокомерно оставляя наконец-то пришедшего в себя Тристана, сгорающего от стыда и бессильной ярости. Спрашивается, что мог он противопоставить магической мощи свой повелительницы, он — игрушка, приневоленный любовник, раб для утех? Завернувшись в лохмотья изорванной рубашки, де Вильфор отстраненно смотрел в окно, опершись лбом о холодную пластиковую раму, немного остужающую его непривычно горячий лоб. О, как мечтал он очутиться сейчас там, вон за той затянутой колючей проволокой линией ограждений, подставляя освященным пулям врага свое тело, столь позорно предавшее своего хозяина. Он — дворянин, аристократ — стал утехой для развратной женщины, нимало не интересующейся его душевными переживаниями, но возжелавшей его плоть. Кто он теперь? Не человек, но и не стригой тоже — бесправное ничто или никто, утратившее право уважать себя как личность! И в этот самый миг он снова вспомнил слова отца Мареше и мучительно пожалел о том, что утратил возможность жить в нормальном мире и называться человеком. Вечность неизбежно стирает мелочность скоротечного земного бытия, обостряя то, что нетленно: достоинство, взаимное уважение, честь. А минувшей ночью его лишили и этого последнего достояния. Да лучше бы он умер!

Хотя нет, он не прав — ведь у него еще осталась любовь, а вернее попытка, шанс ее обретения. И посему, прижавшись щекой к гладкому оконному стеклу, он беззвучно повторял имя, значившее для него теперь больше, чем спасение души, зубрил свою новую молитву, слагал спасительное заклинание: «Санта, Санта!» А произносимые им слова сливались в строки, становясь песней: