Эра зла

— А чего? — задиристо откликнулся вервольф. — Помирать, так с музыкой! Причем я знаю, в каком конкретном месте смогу получить все тридцать три опасности и приключения разом, ведь нам все равно придется туда отправиться.

— В Чейт! — догадливо рыкнул иерей, гулко хлопая себя по объемистому животу. — Вот анафема-то!

— Именно туда! — довольно подтвердил оборотень. — За «Бичом»!

— А как же мы туда доберемся?

— На вертолете!

— И где мы его раздобудем?

— Положись на меня, уж я-то знаю — где! — Конрад повернулся к временно позабытому ими Бонифацию. — Ваше Святейшество, благословите нас на опасное путешествие.

Но папа никак не отреагировал на его просьбу. Глаза понтифика оказались закрытыми, он расслабленно откинулся на спинку своего кресла, а по его лицу разлилась синюшная бледность.

— Умер! — горестно констатировал Конрад, не нащупав биение пульса на шее уставшего от жизни старика. — Не вынес тягот Эры зла… Эх, жалость-то какая, примите его, райские кущи!

— Упокой Господи его праведную душу! — напевно поддержал отец Григорий.

Конрад подобрал валяющийся в углу рюкзак и упаковал в него «Книгу крови». А затем тихонько вышел из зала, не осмеливаясь нарушать покой усопшего Бонифация и увлекая за собой отца Григория, тихонько читающего погребальную молитву. Оборотень понимал — большинство людей счастливы ровно настолько, насколько они сами позволяют себе быть счастливыми. Да вот только пессимист подозревает трудности в любой возможности, а оптимист в каждой трудности видит возможность обрести свою личную толику счастья. Но, с другой стороны, сам он не заслуживает никаких поблажек судьбы, ибо счастье есть не что иное, как удовольствие без раскаяния, а его вина доказана и осознана. Причем велика она настолько, что ее никаким раскаянием не искупить! Но к чему падать духом, ведь даже законченным злодеям не отказано в праве бороться за себя, биться за искупление и спасение пусть не тела, но своей души. Он пока еще жив, а значит, грустить и сдаваться еще рано! Глаза вервольфа настороженно взирали на мрачную картину окружающего мира, отражая его внутреннюю решимость выполнить взятые на себя обязательства. Он понимал, что должен попасть в замок Чейт, но добраться туда возможно только с помощью вертолета. А еще он был точно уверен в том, что во всем Риме ныне существует только одно-единственное место, где имеются в наличии эти самые искомые геликоптеры — на главной вражеской базе. На аэродроме возле палаццо Фарнезина. У стригоев. У Андреа. У Селестины…

Романтиками называют людей, категорически не желающих смиряться с унылостью и серостью окружающего мира. Наверное, я тоже принадлежу к оной исчезающей породе поэтов и мечтателей, ибо сегодня, глядя за окно, мне хотелось немедленно взять в руки кисточку и палитру, чтобы хоть немного подцветить эту расстилающуюся снаружи однообразную белую мерзость.

«Нет, это что — и есть мир?.. — Я озадаченно закинула ногу на ногу и снова недоверчиво уставилась в окно, изумляясь и негодуя одновременно. — Неужели мне придется жить здесь до смерти? В таком вот гадком месте? А если учесть то, что говорил Тристан о нашем бессмертии, то все мое последующее существование должно превратиться в беспредельную череду скучных и монотонных дней, способных запросто свести с ума кого угодно, даже вечного, мудрого и спокойного стригоя. И на кой черт, спрашивается, мне нужна вот такая, бесконечная жизнь?..» Меня мучило ощущение обманутости, подобное тому, которое испытываешь, развернув красивый фантик, под которым обнаруживаешь не конфету, а скатанную в шарик бумажку-пустышку. Складывалось впечатление, будто мне подбросили фальшивку, заменив цветную фотографию на блеклый черно-белый негатив. А за окном с бесцветного неба все так же непрерывно сыпал белый снег, заметая черные развалины домов… Похоже, у здешней природы действительно нет плохой погоды, потому что есть только ужасная и отвратительная! А ведь каким-то потаенным органом чувств я помнила: небо должно быть не серым, а голубым, земля не белой, а зеленой, покрытой нежной травкой. А я сама бегу по уводящей на холм тропинке, одетая отнюдь не в толстую куртку на меху, а в футболку и шортики… На этом внятные воспоминания обрывались, превращаясь в путаную мешанину разрозненных образов. Я видела деревянную чашу, в которой почему-то отражались мои широко распахнутые глаза; какую-то дюжую девицу с длинными светлыми косами, угрюмого тощего старика, склоняющегося к моему уху и шепчущего: «Вспомни, вспомни…»

— Санта, ты что-нибудь вспомнила? — мелодичный голос сестры вырвал меня из плена тягостных воспоминаний. Я тут же приняла корректную позу, благонравно сложила руки на коленях, стараясь выглядеть как можно приличнее, и отрицательно помотала головой.

— Нет! — опечалено вздохнула я, виновато глядя в прекрасное лицо Андреа. — Прости, сестричка, мне очень жаль.