Эрагон. Наследие

Попытка, которую предпринял Эрагон, была далеко не проста. Косточки новорожденного младенца очень хрупкие, а суставы снабжены большим количеством хрящей, в отличие от взрослого человека, тогда как Эрагону до сих пор доводилось сращивать кости только взрослых людей, воинов. И теперь он старался быть особенно осторожным, чтобы не заполнить прореху во рту малышки такой костью, плотью и кожей, которые свойственны взрослым, ибо тогда эта часть ее лица уже никогда не выросла бы, как полагается, вместе со всем остальным телом. Кроме того, занимаясь починкой прорехи в ее верхнем нёбе и челюсти, он был вынужден передвинуть и разместить симметрично корни ее будущих передних зубов, а уж этого он точно никогда прежде не делал. Еще более усложняло работу то, что Эрагон понятия не имел, как должна будет выглядеть эта девочка без своего уродства в будущем, какими станут ее рот и лицо в целом, когда она лишится своей «волчьей пасти». В остальном-то она выглядела в точности, как любой другой младенец, каких он видел немало: кругленькая, мяконькая, неопределенная. И он вдруг забеспокоился, ибо мог сделать ей такое лицо, которое в данный момент показалось бы ему вполне привлекательным, но с течением лет вполне могло стать странным и даже неприятным.

Так что он продолжал свою работу крайне осторожно и медленно, после каждого небольшого изменения делая перерыв и пытаясь как-то оценить результат. Начал он с самых глубинных слоев ее лица, с костей, сухожилий и хрящей, и медленно как бы поднимался к поверхности, неумолчно при этом напевая заклинания на мотив старинной колыбельной.

В какой-то момент и Сапфира начала негромко ему подпевать, лежа снаружи под стенкой палатки, и от ее мощного голоса завибрировал, казалось, даже сам воздух. Волшебный огонек то разгорался ярче, то несколько затухал в такт мелодичному мурлыканью драконихи, и это показалось Эрагону чрезвычайно любопытным. Он решил потом непременно спросить Сапфиру о природе данного явления.

Слово за слово, одно заклинание за другим, один час за другим – ночь постепенно подходила к концу, но Эрагон не обращал внимания на бег времени. Когда девочка начинала плакать от голода, он «подкармливал» ее порцией собственной энергии. Они оба с Сапфирой избегали проникновения в мысли малышки – они понятия не имели, как подобный контакт может сказаться на ее незрелом сознании, – однако же порой, случайно, они как бы касались ее мыслей, и Эрагону эти мысли казались весьма смутными и неопределенными; это было похоже на бурное море неконтролируемых эмоций, которые все остальное в мире низводят до не имеющих значения понятий.

А рядом с Эрагоном продолжали мерно позвякивать спицы Гертруды, и этот ритмичный стук нарушался только тогда, когда вязальщица начинала подсчитывать петли или распускала несколько петель или даже рядов, чтобы исправить допущенную ошибку.

Медленно, очень медленно ткань нёба и челюсти девочки становилась цельной, лишенной каких бы то ни было швов; края «заячьей губы» тоже сошлись; кожа ее текла, точно жидкость, морщилась, распрямлялась, и крошечная верхняя губа постепенно начала приобретать безупречную форму «лука любви».

Особенно долго Эрагон возился именно с формой ее губы, страшно волнуясь и без конца исправляя, пока Сапфира не сказала ему: «Все. Дело сделано. Так и оставь». Только тогда он был вынужден признать, что больше, пожалуй, и не сможет ничего улучшить и дальнейшие исправления могут лишь повредить девочке.

И он позволил наконец себе умолкнуть. После этой бесконечной колыбельной рот у него совершенно пересох, язык, казалось, распух, горло саднило. Эрагон рывком встал с лежанки, но выпрямиться сразу не смог, и некоторое время ему пришлось постоять, согнувшись пополам, пока не отойдут затекшие мышцы.

Заметив, что в палатку, помимо зажженного им волшебного фонарика, проникает еще какой-то бледный свет, примерно такой же, как и тогда, когда он еще только начал работу, он даже несколько смутился, не понимая, в чем дело: ведь солнце, конечно, давно уже село! Но потом понял, что солнечное сияние исходит не с запада, а с востока.

«Ничего удивительного, что у меня все тело болит! – подумал он. – Я же просидел возле нее, скрючившись, всю ночь!»

«А я-то? – услышал он голос Сапфиры. – И у меня все тело болит!»

Ее признание удивило Эрагона; она редко признавалась, что у нее что-то болит, какой бы сильной эта боль ни была. Видно, их общее сражение с недугом отняло у Сапфиры куда больше сил, чем ей казалось сперва. Когда Эрагон это понял – а Сапфира сразу догадалась, что он это понял, – она тут же свернула свой с ним мысленный разговор, заметив напоследок:

«В общем, устала я или нет, но я по-прежнему могла бы сокрушить столько воинов Гальбаторикса, сколько он против нас пошлет».

«Уж это-то я знаю!» – откликнулся Эрагон.

Гертруда, сунув свое вязанье обратно в сумку, встала, наклонилась над лежанкой, потом выпрямилась и, совершенно потрясенная, воскликнула: