Ерёменко Вблизи сильных мира сего

К самой личности Сталина относился без пиетета, как к живому, но "в последние годы больному и поэтому непредсказуемому человеку".

3. На Урале

Встречи со Сталиным и Жуковым

— Близко наблюдал я Сталина, пожалуй, все послевоенные годы, — рассказывал Кружков. — Только личных встреч у меня было восемь. В его кабинетах в Кремле, в ЦК на Старой площади, на ближней даче в Волынском... Это не считая совещаний, заседаний Политбюро, секретариатов и других общих встреч, где присутствовали многие. Самые продолжительные — по изданию его собраний сочинений. По каждому тому — обязательные. А по отдельным статьям, по самым сложным документам через Поскрёбышева... Часто беседу Иосиф Виссарионович начинал с вопроса:

как идёт издание третьего "полного" собрания сочинений Ленина? На слове "полного" Куржков сделал такой странный и загадочный нажим голоса, что я смолой прицепился к нему с расспросами. И он ответил: "До полного вряд ли доживёшь и ты, молодой! Будет таких полных много. И четвертое, и пятое, и десятое..." Тогда же я узнал, что в ленинском архиве, в Институте Маркса-Ленина хранятся такие документы, к которым должен иметь "особый допуск" даже директор Инстиута.

— Вы имели? — спросил я.

— А зачем? Не было необходимости, — уклончиво ответил он. — Выслушав мой доклад, как идёт работа с ленинским собранием сочинений, Сталин спрашивал: "Какие трудности? Какая помощь нужна?" Я говорил. Он делал пометки на бумажке и тут же отвечал к кому нужно обратиться, что надо сделать. Всё чётко, быстро. Я записывал...

Потом разговор по его очередному тому. Я начинаю докладывать. Иосиф Виссарионович останавливает: "А скажите, товарищ Кружков, только честно, не мешает ли сочинение Сталина издавать ленинское собрание? Вы ведь задерживаетесь с ним?"

Владимир Семёнович оборвал рассказ, перестал сотрясать "кивок" удочки, резко подсёк, потащил из воды леску, лихорадочно перехватывая её руками.

Из лунки, пробив ледовую кашицу, выскользнул здоровенный тёмно-серый красавец ёрш-полуфунтовик.

Кружков радостно завопил:

— Царь ершей! Таких Демидов поставлял с Урала к царскому столу Екатерины! Красавец!

Ёрш, раскрылив жабры, глубоко заглотнул приманку, и Кружкову долго пришлось возиться с высвобождением крючка. Наконец, опустив леску в лунку, победителем повернулся ко мне.

— Так на чём я остановился?

Я выпалил:

— Сталин спросил вас, а вы ответили: "Да что вы, Иосиф Виссарионович, не мешает! Ваше, товарищ Сталин, издание, наоборот, помогает собранию сочинений Владимира Ильича!"

Кружков, перегнувшись в поясе и опустив голову чуть не до заснеженного льда, захохотал.

— А ведь я ответил ему почти то же... Только не так грубо... — выговаривал он сквозь смех слова. — Я же учёный... И ответил деликатнее...

В другой раз всё под ту же рюмку "сугрева" на уральском морозе Кружков шутливо предложил менять мои тридцать лет на его членкорство. Мы ударили по рукам. Я начал "требовать" и его академическую стипендию в 250 рублей. Но сделка сорвалась.

— Нет, пенсион не могу уступить... Как говорил поэт, хоть маленькая, а семья... На редакторский оклад не проживу. Ты получаешь больше меня. У тебя гонорары...

Про последнее посещение кабинета Сталина рассказал так:

— Кабинет был всё тот же. За многие годы в нём ничего не менялось. И мебель та же, и письменный стол так же выглядел. Всё на нём аккуратно, чисто, карандаши пиками, папочки стопочками... Только вот тяжёлые бархатные занавеси, какие раньше свисали до пола, были подрезаны сантиметров на двадцать.

— Это зачем? — наивно спросил я.

— Хмы! — усмехнулся Кружков. — А это, чтобы вождю было видно, не прячется ли кто за ними. Сталин выглядел уже неважно. Рука парализована. Но из-за стола встал, вышел навстречу. Кивнул присесть, а сам то стоял, то прохаживался... В мои материалы даже не заглянул. Я докладывал меньше десяти минут, — время, которое отвёл Поскрёбышев. Сталин глянул на часы, но не задержал меня... Это было уже после девятнадцатого съезда, где он говорил тоже коротко...

— А вот заседания комитета по Ленинским и Сталинским премиям с его участием проходили знаешь как?

— Да как, — поспешил ответить я. — Все смотрели вождю в рот и молчали. Или кивали, что согласны...

Кружков, недоумевая, поднял на меня глаза, будто выжидая, какую я ещё скажу глупость.

Моя несдержанность, грубые шутки и реплики, то, что я называл тракторно-бригадным воспитанием, сильно вредили в беседах. Я понимал это, но понимал всегда "задним умом". Сморожу глупость, выпалю непотребное и только потом спохватываюсь, краснею и страдаю нещадно.

Мудрый и деликатный Кружков как-то особенно участливо сопереживал мне. Чаще всего делал вид, что не замечает моих слов, иногда останавливал недоуменным или осуждающим взглядом. И совсем редко, когда моя шутка или реплика были удачными (а случалось и это), Владимир Семёнович заливисто хохотал и в приступах смеха одобрительно показывал большой палец.