Ересь

— Изгнание кажется мне слишком жестокой карой за владение двумя-тремя запрещенными книгами, — вздохнул я, накладывая себе говядины с луком.

— Ему еще повезло: кишки остались целы. Подумаешь, изгнание, — бесстрастно возразил мне Слайхерст. — Другие и за меньшие проступки платили куда более высокую цену. Уж вам-то, доктор Бруно, должно быть известно, что ересь — самый тяжкий грех и против Бога, и против закона. — Слайхерст внимательно и недобро уставился на меня.

— И не только за книги он пострадал, — конфиденциально добавил Годвин. — Подозревали, что Эдмунд получал и передавал послания от своего кузена Уильяма Аллена из английской семинарии в Реймс. Его отвезли в Лондон и допросили под пыткой, но он ни в чем не признался, и дело закончилось изгнанием. Спасибо хоть не казнью. Бедный Эдмунд. — Он печально покачал головой и осушил свой бокал.

— Сегодня я видел его сына, — вставил я.

Ковердейл в очередной раз закатил глаза.

— Могу только посочувствовать, — проворчал он. — Небось просил вас представить ко двору прошение о помиловании отца? — Не дожидаясь моего ответа, Ковердейл сердито прищелкнул языком и продолжал: — Не следовало оставлять мальчишку в колледже, раз уж его отец был уличен. Томас Аллен опасен, он придерживается ложных убеждений. Попомните мое слово! Не удалось мне убедить ректора, слишком он был снисходителен к этому юнцу.

Лихо же пришлось бедному юноше, подумал я, если обращение с ним ректора считают образцом мягкосердечия.

— И вновь вынужден напомнить вам, что наш уважаемый гость не затем проделал столь долгий путь, чтобы слушать наши споры по делам, касающимся исключительно колледжа. — Голос Слайхерста был гладок и холоден как лед. Заправив за ухо прядь волос, он обернулся ко мне, вместо улыбки выставив напоказ зубы: — Поведайте нам о своих странствиях по Европе, доктор Бруно. Вы ведь читали лекции в знаменитейших академиях на континенте. Можно сравнить с ними Оксфорд?

Я ответил на его оскал столь же неискренней улыбкой и, пока мы доедали второе блюдо, а затем миндальный крем и фруктовое желе, повествовал о своих странствиях, тщательно избегая «политических» вопросов и тонко льстя моим новым знакомцам. Я говорил именно то, чего от меня ожидали: мол, ни один европейский университет не сравнится с профессурой Оксфорда в учености и мудрости.

— Долго ли предполагаете пробыть у нас, доктор Бруно? — благосклонно осведомился Ковердейл, откидываясь на спинку стула и вытирая губы.

Слуги тем временем убирали посуду.

— Насколько мне известно, пфальцграф, в свите которого я состою, намеревается остановиться здесь на неделю, — ответил я.

— В таком случае надеюсь на ваше присутствие в церкви колледжа. Ректор читает весьма ученые проповеди по «Событиям и памятникам» Джона Фокса. Вам знаком этот труд?

— «Книга мучеников»? [9]Разумеется, — ответил я; мне показалось, меня прощупывают. — Многие высоко ценят этот вдохновенный труд.

— Вряд ли мы можем принять это как искреннюю дань восхищения. — Слайхерст насмешливо переводил взгляд с меня на своих коллег. — Не доводилось мне встречать католика, который бы искренне восхищался жуткой повестью Фокса о том, что творили с протестантами.

— Но ведь там приводится множество примеров из первых веков от Рождества Христова, когда христиане принимали мученическую смерть от рук язычников? То было прежде, чем мы начали преследовать друг друга, — возразил я. — И уж тех-то мучеников чтят все христиане, независимо от нынешних разногласий. Их страдания напоминают нам о временах христианского единства.

— Фокс вовсе не ставил перед собой такую задачу, — завел было Слайхерст, но тут решительно вмешался Ковердейл:

— Хорошо сказано, Бруно! Верующие всегда претерпевали ради Христа, но лишь Он один знает, кто воссядет рядом с Ним в день Страшного Суда.

— Впервые слышу, чтобы ты призывал к терпимости, Джеймс. — Глазки Слайхерста сузились пуще прежнего, но Ковердейл даже не ответил на этот вызов.

— Вина, еще вина, эй! — завопил он и захлопал в ладоши, призывая мальчика-слугу. Я отказался от очередного бокала, поскольку собирался перед сном еще заняться подготовкой к завтрашнему диспуту, а это лучше делать на трезвую голову.

К тому времени, как ужин закончился, за окном уже совсем стемнело. Гости поднимались, пожимали ректору руку и благодарили за угощение; насколько я понял, в столовой колледжа подобных пиров не задавали.

Профессора жали руку и мне, вновь выражали удовольствие видеть меня в Оксфорде, желали хорошенько выспаться перед завтрашним диспутом. Все они, по их словам, с нетерпением ожидали этого поединка мудрецов. Ричард Ковердейл предложил мне также свободно пользоваться библиотекой, и я выразил ему искреннюю благодарность за это. Джон Флорио на чистейшем итальянском выразил надежду, что мы сможем пообщаться с глазу на глаз до моего отъезда; даже доктор Бернард с трудом приподнялся на своих слабых ногах и обеими костлявыми руками сжал мои пальцы.