Еретичка, ставшая святой. Две жизни Жанны д’Арк

Не менее подробно тема возможного колдовства обыгрывалась и в сцене первого свидания девушки с Карлом, который, несмотря на ставшие уже привычными в литературе раннего Нового времени два «знака» избранности Девы (узнавание дофина и королевский «секрет»)[1800], не спешил поверить в то, что она действительно послана ему Свыше (envoyée de Dieü)[1801]. Еще большее сопротивление оказывали, в интерпретации автора, советники Карла, призванные провести процедуру discretio spirituum[1802]. В частности, королевский канцлер обвинял Жанну в связях с вальденсами, заключившими договор с самим дьяволом и при помощи демонов насылающими иллюзии и обманывающими невинных людей[1803].

Он полагал, что девушка может оказаться их ученицей, а ее обещания избавить Францию от захватчиков в действительности способны привести лишь к гибели королевского войска[1804]. Только впечатляющие победы под Орлеаном и в долине Луары и коронация Карла в Реймсе заставляла последнего поверить — как и следовало ожидать, согласно доктрине discrete spirituum, — что он имеет дело с настоящей святой[1805].

Наконец, тема колдовства традиционно обыгрывалась при описании противостояния Жанны д’Арк с ее противниками. Англичане, именовавшие девушку «сумасшедшей ведьмой» (une folle sorcière) и «ужасной женщиной» (une femme meschante), очаровавшей всех вокруг[1806], видели в ней, по мнению автора, вторую Медею, Цирцею, Урганду, Мелюзину и Прозерпину[1807]. Любопытно отметить, что, специально останавливаясь на обвинениях, выдвинутых прокурором трибунала[1808], Фронтон дю Дюк подробно рассматривал лишь первое из них — обвинение в занятиях колдовством[1809]. В уста д’Эстиве он вкладывал слова о том, что еще в детстве при помощи своей крестной Жанна обрела «безумные навыки» и умение пользоваться «чарами ведьм и их заклинаниями», т. е. вступила в настоящую ведовскую секту[1810].

В картине, яркими красками нарисованной Ф. дю Дюком, не чувствовалось никакого влияния натурфилософии XVI в. с ее вниманием к поиску магического в окружающем мире, с верой в существование ангелов и демонов не в качестве представителей сверхъествественных сил, а в качестве природных явлений. Напротив, перед читателем представала стройная концепция «ученого» колдовства с обязательным присутствием дьявола и его демонов в жизни людей.

В первой половине XVII в. подобные представления стали, однако, уступать место новым тенденциям, связанным прежде всего с вниманием, которое церковные и светские власти начали уделять делам об одержимости, отличавшимся от ведовских процессов тем, что в них речь шла не о возможном заключении договора между дьяволом и его адептом для последующего претворения в жизнь совместных преступных замыслов, но о полном подчинении души и тела человека одному или нескольким демонам. Первая волна процессов об одержимости, подверженными которой признавались в основном женщины, прокатилась по Франции еще во второй половине XVI в.[1811] В этот период одержимость обычно рассматривалась как результат деятельности местных ведьм и колдунов[1812], и ее признаки часто совпадали с отличительными чертами поведения адептов дьявола: неспособностью войти в церковь, совершить паломничество, прочесть молитву. Вместе с тем на процессах об одержимости озвучивались и совершенно новые для демонологического дискурса темы, как например, вселение демона в тело его жертвы или способность одержимого общаться с умершими[1813].

Тем не менее, случаи удачного экзорцизма, рассматриваемого, в соответствии с постановлениями Тридентского собора[1814], как основное средство борьбы с одержимостью, заронили в души современников серьезные сомнения в возможностях дьявола в земном мире, в его способностях подчинять себе души людей. Одержимость нередко рассматривалась как болезнь, а потому привлечение к суду ведьм и колдунов, якобы способствовавших ее появлению, постепенно стало сходить на нет: предполагалось, что в данном случае дьявол действует напрямую, а не через своих помощников. Как следствие, количество ведовских процессов в первой половине XVII в. резко уменьшилось: согласно наблюдениям Альфреда Зомана, в этот период из судебной практики почти исчезли такие доказательства вины подозреваемых, как метка дьявола, способность или неспособность прочесть молитву и даже признание в посещении шабаша[1815]. В 1610 г. впервые в тексте приговора по делу о занятиях колдовством последние были названы «иллюзией»[1816], а после 1624 г., когда был принят королевский ордонанс, позволяющий обвиняемым апеллировать в Парижский Парламент сразу же после ареста, не дожидаясь рассмотрения их дела местным судом, преследование колдовства как уголовного преступления практически прекратилось и на местах[1817].