Еретики и заговорщики. 1470–1505 гг.

Если в конце 1498 года Александр Казимирович все-таки был информирован о замыслах московского государя, он хорошо представлял подоплеку казни Ряполовского в феврале 1499-го. Выдача жалованной грамоты Семену Можайскому буквально вслед за этим, а именно в марте этого года, представляется мерой, призванной предупредить намерение князя подчиниться Москве и привлечь на свою сторону. Литовский государь соглашался, что Можайский волен свои владения «продати, и отдати, и заменити, и к своему вжиточному обернути, как сам налепей разумеючи» — в Москве о таких правах вотчинник мог только мечтать.

Возможно, Александру Казимировичу стоило предпринять жесткие меры в ответ на сообщение о готовящейся измене. Но репрессии принесли бы больше вреда, чем пользы. Иван III, возможно, счел за благо скрыть от зятя свои истинные намерения, для чего понадобилось странное посредничество в переговорах между Крымом и Литвой. Так или иначе, переход княжеского триумвирата на московскую службу отложился на год.

Наконец планы Ивана III стали сбываться: в апреле 1500 года на московскую службу попросился Семен Бельский. Из Литвы с протестом прибыл смоленский наместник Станислав Кишка. В том же месяце били челом Ивану III Семен Можайский и Василий Шемячич, которые, как и Бельский, жаловались, что на них «пришла велика нужа о Греческом законе». Здесь мы лишний раз убеждаемся в важности религиозного фактора в замыслах Ивана III относительно западного соседа, пускай ему отводилась лишь роль формального повода для принятия православных литовских магнатов на московскую службу.

Обширный край от верховьев Оки до Днепра вошел в состав Московской Руси при отсутствии более или менее серьезного сопротивления. Операция была проведена блестяще и стоит отметить заслуги лиц ее готовивших и осуществлявших, и в их числе и братьев Захарьиных, которые в последние годы жизни Ивана III стали играть ведущую роль в государственных делах, фактически заняв место отца и сына Патрикеевых.

Именно литовский вопрос, а не еретическое окружение Елены Стефановны, оказался ахиллесовой пятой «партии власти», чем не преминула воспользоваться Софья Палеолог. Иван Юрьевич Патрикеев, немало способствовавший браку великого князя литовского с Еленой Ивановной, конечно, не полагал, что матримониальный альянс, призванный послужить укреплению добрососедства между двумя держававми, станет источником неприятностей для него и его сторонников.

В плену «наважений»

Возвращение Деспины и Василия из опалы и низвержение Патрикеевых понадобились Ивану Васильевичу, чтобы привлечь на свою сторону князей Бельского и Можайского и укрепить свои позиции среди православных Литвы накануне большой войны. Но не стоит сбрасывать со счетов и психологическое состояние Ивана в эти годы. Великий князь, учинив опалу над Деспиной в 1497 году, вспоминал все причиненные супруге притеснения и понимал, что ее преступные намерения в значительной степени проистекают от отчаянного положения при дворе, сложившегося при прямом попустительстве, а то и по благословлению Ивана. Угрызения совести терзали душу государя.

Вспомним, что ему около шестидесяти — по тому времени старость, причем большую часть жизни — 35 лет — он единолично правит государством, перед которым постоянно встают острейшие проблемы. Он устал. Но удаление Софьи не разрешает ситуацию, напротив, запутывает ее. Так возникает соблазн, свойственный раздраженному и измученному человеку — разом изменить в корне ситуацию, разрубить гордиев узел.

Созревают условия для коренного перелома в мировоззрении Ивана и его оценки происходящего вокруг. Но гордому, привыкшему к самовластию человеку трудно признаться в столь серьезной ошибке даже самому себе, куда проще представить себя жертвой дьявольских чар клеветников. Согласно летописному рассказу князь «всполилися» на жену и сына «по диаволю действу и наважению и лихих людей совету».

Впоследствии Иван Грозный напишет Курбскому, будто Димитрий-внук и его сообщники князья умышляли многие «пагубы и смерти» против его отца Василия III. В данном случае он, очевидно, пересказывал своего рода семейное предание. Если Ивана III удалось убедить в том, что заговор Софьи и Василия против Димитрия и него самого — коварная выдумка, навет лихих людей, то для мастерицы византийской интриги Софьи не составляло труда развить эту версию, представить оговор как прикрытие подлинного злодейства — против Ивана и Василия.

Смерть и властитель. Средневековая миниатюра

Но для того чтобы это предположение укоренилось в сознании государя, стало побудительной причиной радикальных поступков, необходима кропотливая и повседневная пропагандистская работа. Г. В. Вернадский полагает, что Софья, будучи непревзойденным мастером интриги, «не пыталась сама доказывать что-либо Ивану, а подослала какое-то третье лицо, скорее всего не участвующее в конфликте, постепенно подрывать доверие Ивана III к князю Патрикееву».