Ермак, или Покорение Сибири

Река быстрая,
Серебристая,
На твою струю
Уронила бы
Я слезу мою.

Понеси волна

Слезу горькую,
Безотрадную
На сторонушку
Отдаленную.

Когда в час тоски

Он стоит у реки,
Призадумавшись,
Пригорюнившись,
И коня поит:

Ты всплеснись пред ним,

Волна, жемчугом;
Ты рассыпься же
Все бурмитскими
Пред ним зернами.

Отскочи одно

Кверху зернышко,
Упади ему
На белую грудь,
Ретивое где!

Нет! не сердце там

Неретивое;
Лед студеный в нем,
Камень твердый то
И безжалостный.

Замерла волна,

Перед молодцем
Разбежавшися.
Разбилось зерно,
В грудь ударившись.

Лучше мне волну

Не испытывать,
Лучше мне тоску
Одной ведати,
С ней в могилу лечь.

От того ли, что фон Реку захотелось выучить заунывную песенку, которую пел прекрасный, нежный голосок ежедневно при закате солнца, или он сделался исправнее в своей должности, только не проходило дня, чтобы он в сумерках не выходил из крепости для обзора часовых и не стоял по нескольку часов как вкопанный у подножия высокого терема под прикрытием частокола. «Ах! я дал бы половину жизни,  – думал он часто,  – чтобы взглянуть хоть раз на несчастную певицу, чтобы утешить ее, разделить с нею грусть ее, тоску, чтобы поплакать на груди ее!» И после многих покушений обратить на себя внимание невидимки также романтически, ему пришла на ум следующая мысль: он подошел к окошку сколь можно ближе со своей цитрой, на которой играл с отличным искусством, и, когда красавица кончила свою песню, Рек повторил ее слово в слово, аккомпанируя себе на своем инструменте. Говорят, что музыка нисколько не уступала выразительности слов, но, к сожалению, она не была столь долговечна, как сама песня, которая уцелела в закамских преданиях и повторяется доселе молодыми поселянками на вечерних посиделках.

Рек ласкал себя надеждой, что серенада его увенчается романтическим приключением, что растворятся непроницаемые до сего решетки терема и он увидит божественную певицу. Но ожидания его не сбылись: тишина в тереме подала ему мысль, что его не слыхали. «Быть может,  – утешал он себя,  – невидимка оставила свое окошко тотчас по окончании своей песни». Если сначала сия неудача показалась только обидною для рыцарского самолюбия, то он приуныл не на шутку, увидев, что серенада его была услышана и принята не так, как ожидал он. Тщетно приходил после этого рыцарь каждый день к терему при закате солнца и оставался там до полуночи, он более не слыхал певицу. Не было никакого средства проникнуть в столь мучительную тайну: женская половина была так удалена от мужской, что прислуга боярышни редко сходила даже в поварню.

Рыцарь наш давно уже ходил повеся голову. Затруднение и таинственность, как и во всех делах, подстрекали его самолюбие и распаляли его воображение. Ему больно было отказаться от мечты, обещавшей столько приятностей его романтическому сердцу.

Одним утром, когда, сидя на нижней галерее ближайшего сушила, он перебирал вполголоса все знакомые ему немецкие баллады, пособляя себе аккордами цитры, Рек немало удивился, заметя невдалеке Анисью, любимую карлицу боярышни. Рыцарь до сего не удостаивал внимания сие безобразное творение. Но тут, как сметливый немец, умеющий все обращать в свою пользу, вздумал попытаться, не может ли употребить ее в свою выгоду?

– Здравствуй, прекрасная Анисья Карповна,  – сказал он ласково малорослой «красавице»,  – к чему такая спесь: хоть бы одним глазком взглянула?

Карлица, не ожидавшая подобного приветствия от прекраснейшего мужчины в целом городе, хотя и нехристь, остановилась в удивлении и, желая, вероятно, улыбнуться с особенной приятностью, прежалко исковеркала свою толстую рожу, разрумяненную, разбеленную, так что самая улыбка бывших временщиков при уверении в дружбе или обещании протекции не бывала столь смешна и отвратительна.

– Куда это летала спозаранку, моя лебедочка?  – продолжал Рек.

– К Денису Васильевичу,  – проворчала карлица охриплым голосом.

– Чай, старик не сумел ни в чем отказать такой посланнице?  – заметил рыцарь с коварной улыбкой.

– Как бы не так! Нет, проклятый кащей и слушать не хотел, чуть не проводил меня клюкою…

– И видно, что выжил из лет. Кабы я был на его месте, то в воду бы кинулся для таких миленьких глазок…

– А он, проклятый, с места не шевелится, не только для меня, да и для боярышни.

– Для боярышни наш брат все сделает из повиновения, а для такой горничной, как прекрасная Анисья,  – из удовольствия.