Эрнест Хемингуэй: за фасадом великого мифа

Но его раны были реальными, о чем свидетельствовали многочисленные кусочки железа, удаленные из его ноги, которые он потом в течение многих лет хранил в бумажнике. Однако раны были не только физическими, но и моральными. Хоть его нога и действительно напоминала «лошадь, помеченную пятьюдесятью владельцами», но она еще и спровоцировала множество бессонных ночей, во время которых Эрнеста преследовал образ смерти. Потому что раны имеют удивительное свойство – они делают смерть более ощутимой, напоминая каждый раз о жестоком сражении и боли. Тем не менее эти раны были очень важны для будущего писателя, и в 1954 году Хемингуэй заявил Хотчнеру, что «каждый настоящий писатель должен быть тяжело ранен в жизни, прежде чем он начнет писать серьезно. Когда получил рану и пережил это, можно считать себя счастливым – о ней надо писать, и к ней нужно оставаться таким же привязанным, как ученый в своей лаборатории. Не стоит обманывать или притворяться. Надо просто честно извлечь пользу из своего ранения». Мысль о том, что жизнь – это борьба, Эрнест пока еще не сформулировал четко, но в его будущих произведениях будет много героев с ранами или увечьями: Джек Барнс в романе «И восходит солнце», Гарри Морган в романе «Иметь или не иметь», Сантьяго в повести «Старик и море» или еще полковник Кантуэлл, в уста которого в романе «За рекой, в тени деревьев» он вложил следующую фразу: «Я люблю только тех, кто воевал или был искалечен. Среди остальных тоже есть славные люди, я к ним отношусь хорошо и даже с симпатией; однако настоящую нежность я питаю только к тем, кто был там и понес кару, которая постигает всех, пробывших там достаточно долго».

Всего в 20 лет Хемингуэй уже был человеком с ранениями, и он рано насытился опытом войны. В письмах, что он писал родителям, он пытался как-то успокоить их относительно своего состояния, но тем не менее за завесой иронии мы можем почувствовать страх: «Снаряды не так уж страшны, если нет прямого попадания. Конечно, может задеть осколком. Но при прямом попадании на тебя градом сыплются останки товарищей. Буквально сыплются». И там же: «В этой войне нет ничего смешного. И это так. Не скажу, что война – ад […], но раз восемь я предпочел бы угодить в преисподнюю»[13].

* * *

Позже Эрнеста перевезли в Милан, в роскошный особняк, превращенный в госпиталь. Независимо от проблем со здоровьем его восстановление шло неплохо: он каждое утро получал настоящий американский завтрак, мог есть на террасе, лежа в плетеном кресле и слушая между редкими звуками ПВО голоса медсестер, весьма чувствительных к очарованию этого молодого офицера, элегантного и довольно красивого. Среди них Эрнест быстро отметил некую Агнес фон Куровски, уроженку Филадельфии, в которую он не замедлил влюбиться. Агнес было 26 лет, и это была красивая девушка с серыми глазами и ярко-рыжими волосами. Высокая, с «мужественной» походкой, она, видимо, пришлась по вкусу Хемингуэю, который каждый день ждал ее появления со все возрастающим нетерпением.

Пока ее не было, Эрнест тайком пил мартини и коньяки, которые приносил ему в том числе и его друг капитан Джеймс Гэмбл, герой войны и аристократ из Филадельфии. Хемингуэй любил вести с ним продолжительные беседы об искусстве и итальянской живописи. Став первым раненым американским солдатом в Милане, Хемингуэй не испытывал недостатка в визитерах, которые вместе с частыми письмами от членов его семьи позволяли ему спокойно дожидаться возвращения Агнес. В августе месяце та записалась добровольцем на ночную смену, и ночи теперь проводила большей частью… в комнате Эрнеста. Днем они вместе гуляли по городу, беря лошадь с коляской. Они ходили в галереи, обедали в ресторане, делали покупки и даже слушали оперные произведения, такие, как «Кармен» и «Богема». Очень скоро Эрнест влюбился в нее и снова стал планировать женитьбу, хотя очевидная легкость Агнес в поведении с мужчинами несколько беспокоила его. «Я не хотел влюбляться в нее, – говорил он потом устами Фредерика Генри в романе «Прощай, оружие». – Я ни в кого не хотел влюбляться. Но, видит бог, я влюбился и лежал на кровати в миланском госпитале, и всякие мысли кружились у меня в голове, и мне было удивительно хорошо».