Эрон

Машина подъехала к помосту, где ее уже поджидали огромные бабы с маленькими головками, в фартуках из желтой резины, кто в сапогах, кто в деревянных сандалиях на босу ногу. На Адама, если и обращали внимание, только ради смеха: угу, угу! кажи фи-гу! Откинули борт, первой вывели корову, затем быстро и ловко покидали овец в контейнер на железных пьяных колесиках. Кроликов забыли. Потрясенные агнцы поначалу даже не взблеяли. Адам метнулся было за овцами — две бабы толкали железный короб по рельсам, скользким от жира, и звучно хлопали подошвами. Этот колодочный звук сопровождается пением. Наклонив головы, чернея от натуги и стараясь перекрыть крики четырех овец с переломанными ногами, женщины распевали на два голоса арию царицы ночи из первого акта «Die Zauberflote», «Волшебной флейты» Моцарта; живым взволнованным речитативом двух сопрано: «В тени страданий дни мои проходят». Их дивное пение производило впечатление мрачной, отрешенной от земли, колдовской силы. «О, злодей! «Bosewicht». Помогите! «Ach helft!»

Надо было выбирать. В лице третьей бабы Адаму померещилось больше жалости, и он кинулся обратно к корове. Овцы потерянно заплакали. Уцепившись за повод, Адам предложил бабе денег за спасение от бойни.

— Хорошо, — сразу пропела в ответ она чистым меццо-сопрано, — сейчас мы ее спрячем.

Казалось, бабища разом поняла всю глубину его обожания малых мира сего и правоту истерической жалости, и даже больше — степень собственной вины в происходящем. Это было тем более странно, что глаза бабищи были налиты кровью, бровей у чудовища не было, на руках тускло сверкали кольчужные перчатки на три пальца, а с резины янтарного фартука на бетонный настил вяло капала свежая сукровица. И каждый «кап» заставлял корову всем туловом трепетать от страшных предчувствий.

— Знаю я одно местечко в этом кошмаре, — спрячем так, что ни один живодер не найдет, — добавила баба волнующим речитативом и со всей силы ударила кулаком по электрической кнопке в металлической стене скотоприемного цеха. Адам обнял корову за шею — животное колотило последним смертным ознобом. Из-под железной завесы в чуткие ноздри страшно дуло запахом льющейся крови.

В ответ на удар кулака в необъятной стене прорезалась высокая щель. И двери, сладко повизгивая и посвистывая подшипниками, стали медленно откатывать в стороны, раскрывая вход в глубь забойного цеха. И уже не тишком, а откровенно, с ошеломляющей силой рока в лицо, в нос и ноздри ударило духом живой крови, мокрым чадом и смрадом страстного пекла. Скотина жалобно замычала, вытягивая шею и вздрагивая кожей, по которой застучали капли розоватой измороси.