Эрос и цивилизация. Одномерный человек

Еще один шаг в интерпретации, и странные следы «Сверх-Оно» представляются следами иной, утерянной реальности или иных взаимоотношений между «Я» и реальностью. Доминирующее у Фрейда понятие реальности, которое сгустилось в принцип реальности, «тесно связано с отцом». Это понятие противостоит «Оно» и «Я» как враждебная внешняя сила, и соответственно отец является фигурой в значительной степени враждебной, чью власть символизирует угроза кастрации, «направленная против удовлетворения либидозного влечения к матери». Для «Я» путь к зрелости лежит через подчинение этой враждебной силе: «покорность угрозе кастрации» является «решающим шагом в утверждении „Я“ как основывающегося на принципе реальности»[303]. Однако эта реальность, противостоящая «Я» извне как антагонистическая сила, — не единственная и не первичная действительность. Развитие «Я» «удаляется от первичного нарциссизма», на этой ранней ступени реальность «находится не извне, а содержится в „пред-Я“ первичного нарциссизма». Она не враждебна и не чужда «Я», «внутренне с ним связана и даже не отличается от него первоначально»[304]. Эта реальность впервые (и в последний раз?) переживается ребенком в либидозном отношении к матери — отношении, которое вначале погружено в «пред-Я» и только впоследствии откалывается от него. Но с распадом этого первоначального единства развивается тяга к его восстановлению: «либидозное общение между ребенком и матерью»[305]. На этой начальной стадии отношения между «Я» и реальностью, нарциссический и материнский Эрос, по-видимому, совпадают, впервые реальность переживается как либидозное единство. Нарциссическая фаза индивидуальной прегенитальности «воспроизводит» материнскую фазу в истории человеческой расы. Это создает реальность, вызывающую у «Я» реакцию не защиты или подчинения, но совершенного отождествления со «средой». Но в свете отцовского принципа реальности «материнское представление» о реальности круто переходит в отрицание и ужас. Побуждение к восстановлению утерянного нарциссически-материнского единства истолковывается как «угроза», а именно как угроза «поглощения» всемогущим материнским чревом[306]. Теперь враждебность отца оправданна, и он предстает как спаситель, наказывающий инцестуозное желание и защищающий «Я» от его исчезновения в матери. Вопрос не в том, что нарциссически-материнское отношение к реальности не может «вернуться» к менее изначальным, менее «жадным» формам при зрелом «Я» и развитой цивилизации, но в том, что необходимость подавления такого отношения без колебаний принимается как само собой разумеющаяся. Патриархальный принцип реальности сохраняет влияние и на психоаналитическую интерпретацию. Указывающие за его пределы «материнские» образы «Сверх-Я» — скорее обещания свободного будущего, чем память о темном прошлом.

Однако даже если можно проследить материнскую либидозную нравственность в структуре инстинктов, даже если Эрос способен воспринять порядок чувственной рациональности, весь проект нерепрессивного развития наталкивается на глубинное препятствие — а именно на связь Эроса с инстинктом смерти. Грубый факт смерти раз и навсегда перечеркивает реальность нерепрессивного существования. Ибо смерть — это последнее средство отрицающей силы времени. Но ведь «радость жаждет вечности». Идеал удовольствия — отсутствие времени. «Оно», первоначальная область принципа удовольствия, неподвластно его силе. Однако «Я», через которое удовольствие только и становится реальным, полностью зависимо от времени. Уже предчувствие неизбежного конца, не покидающее ни на миг, вносит репрессивный элемент во все либидозные отношения, а в само удовольствие — момент страдания. Эта первая фрустрация в структуре инстинктов человека становится неистощимым источником всех остальных фрустраций, а также их социальной эффективности. Человек приходит к тому, что «это все равно не может продлиться вечно», что всякое удовольствие кратко, что для всех конечных существ час их рождения есть час их смерти — и что иначе быть не может. Он смирился еще до того, как общество принудит его методически упражняться в смирении. Поток времени — природный союзник общества в сохранении правопорядка, покорности и институтов, которые бесповоротно оттесняют свободу в сферу утопии; поток времени помогает людям забыть о том, что было, и о том, что может быть: он предает забвению лучшее прошлое и лучшее будущее.