Эрос за китайской стеной

Приближался праздник Дракона[333], и Пинъэр была занята работой. Она шила ребенку бархатные амулеты, мастерила из шелка миниатюрные кулечки, напоминавшие формой праздничные пирожки, и плела из полыни тигрят для отпугивания злых духов, когда к ней в комнату вошла падчерица. Пинъэр усадила ее рядом и велела Инчунь[334] подать чай.

— Вас давеча на чай приглашала, что ж вы не пришли? — спросила падчерица.

— Я батюшку проводила, — говорила Пинъэр, — и пока прохладно села вот сыну кое-что к празднику смастерить.

— Мне с вами поговорить надо бы, — начала падчерица. — Не подумайте, что я сплетни пришла сводить. Скажите, вы говорили, что матушка Старшая, дескать, хозяйку из себя строит, а? Может, вы с матушкой Пятой ссорились? А то она у матушки Старшей на все лады вас судила да рядила. Матушка Старшая собирается с вами объясниться. Только не говорите, что я сказала, а то и мне достанется. А вы, матушка, с мыслями соберитесь, подумайте, как ей ответить.

Не услышь такого Пинъэр, все бы шло своим чередом, а тут у нее даже иголка выпала, руки опустились. Долго она была не в силах слова вымолвить.

— Дочка! — наконец со слезами на глазах заговорила Пинъэр. — Ни слова лишнего я не говорила. Вчера только я услыхала от слуги, что батюшка ко мне направился, я к себе поспешила и стала уговаривать его пойти к матушке Старшей, только и всего. Матушка Старшая так обо мне заботится! Да как я буду отзываться дурно о человеке, когда он делает мне столько добра! Но кому же, хотела бы я знать, я такое говорила?! Зачем зря клеветать!

— А матушка Пятая как услыхала, что Старшая собирается с вами потолковать, так вся и вспыхнула, — объяснила падчерица. — По-моему, этого так оставлять нельзя. Надо ей очную ставку устроить, вот что.

— Да разве ее перекричишь? — махнула рукой Пинъэр. — Уж буду на Небо уповать. Она ведь и днем, и ночью под меня подкапывается и не успокоится, пока не покончит либо со мной, либо с сыном.

Пинъэр заплакала, падчерица успокаивала ее. Появилась Сяоюй[335] и пригласила их к обеду. Пинъэр отложила работу и направилась с падчерицей в покои хозяйки дома, но, даже не коснувшись еды, вернулась к себе, легла в постель и тотчас же уснула.

Вернулся из управы Симэнь и, найдя Пинъэр спящей, стал расспрашивать Инчунь.

— Матушка целый день крошки в рот не брала, — сказала служанка.

Симэнь бросился к постели Пинъэр.

— Что с тобой, скажи! — спрашивал он. — Почему ты не ешь? — Когда он обратил внимание на ее заплаканные глаза, он не раз повторил один и тот же вопрос: — Как ты себя чувствуешь?

Пинъэр поспешно поднялась и стала тереть глаза.

— Ничего страшного, — говорила она. — Так, с глазами что-то и аппетиту нет.

Она ни словом не обмолвилась о происшедшем.

Да, Терзает грудь обида,
Да не поделишься ни с кем.

Тому свидетельством и стихи:

Кто говорит, красавица всегда глупа?
Что проку умной быть и сметливой во всем?
Все горести на свете придется испытать,
И будет грусть всегда на сердце давить.

Дочь Симэня вернулась в задние покои.

— Я ее спросила, — обратилась она к Юэнян. — Она со слезами на глазах клялась мне, что никогда ничего подобного не говорила. Матушка, говорит, так обо мне заботится. Как же я, говорит, могу о ней такое говорить.

— Да я с самого начала не поверила, — вставила тетушка У. — Сестрица Ли — прекрасная женщина. Не могла она сказать такой вздор.

— Небось, между собой поругались, — заключила Юэнян. — Мужа не поделили. Вот Цзиньлянь и пришла на соперницу наговаривать. Я одна-одинешенька, с собственной тенью время коротаю, а мне все косточки перемоют.

— А ты, дорогая, понапрасну человека не вини, — увещевала хозяйку тетушка У. — Я прямо скажу: сотня таких, как Пань Цзиньлянь, не стоит и одной сестрицы Ли Пинъэр. Прекрасной она души человек! Вот уж года три, как в дом вошла, а что плохого о ней скажешь?!

Во время этого разговора в комнату вошел Циньтун[336] с большим синим узлом за спиной.

— Что это у тебя? — спросила Юэнян.

— Лицензии на продажу тридцати тысяч иней[337] соли, — отвечал слуга. — Приказчик Хань с Цуй Бэнем их только что в акцизе зарегистрировали. Батюшка просил накормить обоих и выдать серебра. Они послезавтра, двадцатого, в счастливый день, отправляются в Янчжоу.

— Хозяин, наверно, сейчас придет, — проговорила тетушка У. — Мы уж с наставницами к матушке Второй пройдем.

Не успела она сказать, как отдернулась дверная занавеска, и явился сам Симэнь. Тетушка У и монахини заторопились к Ли Цзяоэр, но их заметил хозяин.

— А эту жирную потаскуху Сюэ[338] зачем сюда занесло? — спросил он Юэнян.

— Что ты язык-то свой распускаешь? — одернула его хозяйка. Мать-наставница в гости пришла, а ты набрасываешься. Что она тебе дорогу, что ли, перешла? И откуда ты ее знаешь?