Эротические страницы из жизни Фролова

Она лишь чуть-чуть попыталась отбиваться совсем ослабевшими ручонками, а затем обмякла и, когда он опустился с нею на матрац, уже не делала ни единого сопротивительного движения, полностью отдавшись неизбежному. Глаза ее были закрыты, на лице застыла жалобно-страдальческая гримаса, а из уголков рта блестели обильные потеки слюны.

- Эй! Открывай глаза, смотри сюда, чего скрутился, как презерватив. А ну открой зенки!

И Виктор, ничего уже не соображая, почему-то повиновался. Он уже не чувствовал себя живым, даже бывшим человеком себя не ощущал. Он превратился в мясо, сплошной кусок видящего и слышащего, но уже неживого мяса, насквозь пропитанного одними и теми же словами:

Прости, девочка моя, прости…

Он видел гладкие округлости дочкиных ягодиц, высоко поднятых над какой-то черной кожаной тушей… широко разведенные ноги с чуть согнутыми коленками, зависшими в воздухе… чужую квадратную голову, качающуюся над ее промежностью, лижущую ее языком, хватающую губами ее выпуклости, проникающую языком то в ее разошедшуюся щелку, то в анус, почему-то то сжимающийся, то легко раскрывающийся и пропускающий вглубь себя этот длинный язык…

Прости, девочка моя, прости…

Видел, как уродливые чужие пальцы хватают ее губки, натягивают и выворачивают их, тычутся по очереди в преддверие…

- Це-е-лочка… какая плотненькая… какая розовенькая… - слышал он чей-то мерзкий голос… - а жопец, жопец какой малюсенький… ажурный… ароматный…

Видел, как толстый палец влазит в податливое отверстие попки… расковыривая и продавливаясь в него… как он потом двоится, мутнеет и совсем погружается в темноту, до краев наполненную животным мычанием и гадкими причмокиваниями.

- А ну очнись, паскуда! - вдруг где-то совсем рядом раздался омерзительный вскрик, и тут же появилось ощущение удара по какому-то месту его омертвевшего тела.

Он раскрыл глаза, а мясо взорвалось и подскочило с пола, вытягиваясь щупальцем к какому-то коричневому квадрату… но, не достигнув цели, шлепнулось снова на пол.

Прости, девочка моя, прости…

Из отверстия на квадратной морде послышалось довольное реготание.

- Пора подставляться, девочка, пора… Чего же ты не брыкаешься больше? Нравится? Нравится, да? Ну побрыкай еще хоть чуть-чуть, - смотри, папочка тоже просит, - ну, дрыгни ножками. Не хочешь? Ну давай тогда сюда, сюда задком, вот так, пошире ножки, я тебе сейчас подушечку подложу, вот, - ишь, как выпятилась, - а теперь ручонками меня за шею бери, нет, не так, вокруг захватывай, душить будешь, когда я в тебя х… воткну, вот, молодчинка, понятливая какая, только души хорошо, по-настоящему… смотри, как он у меня на твою целочку встал… ух… как железный… давно таким не был… счас, счас, подожди… счас проткну…

И снова взорвалось изнутри мясо. Подскочило, упало и исчезло куда-то в темноту. Остались только одни и те же голые слова:

Прости, девочка моя, прости…

Очнулся Виктор от яростного, нечеловеческого крика:

- Ты что!? Сука! Что ты делаешь!? Отпусти, падла поганая! Убью!

Его дочь лежала на матраце с разведенными в стороны и вытянутыми как струны ногами, а между ними полулежал все тот же бычара, уперев обе руки в матрац и пытаясь вырвать свой член из ее влагалища. Все мышцы и жилы Светланкиного тела были неестественно напряжены, живот казался деревянным, а на лице и в глазах - страшная боль, смешанная с диким торжеством.

Захваченный ею зверь дергался ягодицами и изумленно таращился на свой корень, будто боялся, что тот сейчас оторвется. Он безуспешно пытался его вытащить, высоко поднимая свой зад и таща за собою Светланкино тело. Потом пробовал выдернуть его короткими рывками, но Светланкин лобок дергался за ним, как припаянный. Стал бить ее в живот, но тот только отпружинивал, а она как бы и не чувствовала этих ударов. Просунул туда руку, начал давить ею на лобок, пытаясь отстранить его, но от этого его боль только усиливалась и он орал, как резаный кабан.

Потом сунул туда обе руки, завалился при этом на бок и завыл, как собака. Они по инерции оба перевернулись, - он оказался на спине, а она на нем верхом, с выпрямленными в стороны ногами, сидя насаженной на него до упора так, что они казались слипшимися. Судороги пробегали по ее совсем незнакомому, будто чужому лицу, а из глаз сыпались бешеные искры.

Обеими ладонями он пытался обхватить место слияния, а она его не пускала, и его сил, поглощенных невыносимой болью, не хватало, чтобы туда пробиться. Его рот кривила гримаса плача, он продолжал выть, перемежая вой бессвязным бормотанием, а из глаз лились слезы.

Он совсем раскис, начал умолять ее, просить прощения. А она не обращала на него никакого внимания, она вообще ничего не видела и не слышала, она была сама в себе, в своей собственной боли.

А потом вдруг съежилась, задрожала, вытянула до невозможности свою шею, плотно обтянувшуюся ошейником, дико завизжала, резко рванулась всем телом вверх и вырвала его из себя. Послышался неестественно громкий хлопок, - будто пробка из бутылки выскочила.