Эротизм без берегов

26 апреля 1905 г. Петербург.

Многоуважаемый Федор Кузьмич,

Вчера Вы доставили мне большую радость! Первое время после отправки своего письма я ежедневно ждала ответа, — но его не было. Тогда я стала думать, что тот, которому я написала, вероятно, совсем не Сологуб. Сологуб бы ответил. А потом, последний месяц, я была так занята, что совсем даже перестала думать о Вас. И вдруг вчера — Ваше письмо и даже книги. В нашей бедной, тусклой жизни такие радостные минуты так редки. И потому я Вам очень благодарна. Я никак не ожидала, что вы пришлете мне книги. Неужели я могу оставить себе все три? Или вернуть Вам две маленькие обратно? Я теперь еще очень занята и могу наслаждаться ими только урывками; недели через две я надеюсь освободиться и переехать на дачу (деревня Глазово близ Павловска, № 43). Тогда примусь за чтение Ваших книг.

Вы спрашиваете, что именно в Ваших произведениях остановило мое внимание, и говорите, что Ваши вещи, вероятно, не стоят такого лестного внимания. Не знаю, удастся ли мне высказаться и поймете ли Вы меня.

Мне сперва понравился Ваш своеобразный слог, новые слова, которые Вы употребляете (например, «мимовольно»), постоянное употребление двойных эпитетов вслед за определяемым словом (например, «смерть, утешительная, спокойная»). Затем мне нравится — и мне так понятно — Ваше отношение к жизни. Она Вас не удовлетворяет: мир лежит в пороке и зле, здесь все грубо и тесно. Вы страдаете. «Мы вечно хотим того, чего нет». Единственная надежда — это смерть. И я тоже нахожу, что самое интересное для живущего человека, самое привлекательное — это смерть. Она Вам является освободительницей. И я с Вами вполне, вполне согласна. Но только не знаю, веруете ли Вы в будущую, новую и лучшую жизнь. Как будто да. («И если страшно людям имя смерти, то не знают они, что она-то и есть истинная и вечная, навеки неизменная жизнь. Иной образ бытия обещает она, и не обманет. Уж она-то не обманет»[731].) А иной раз мне кажется, что Вы не веруете, и тогда мне Вас так жаль, и так хочется, чтобы Вы уверовали, как Соня в «Дяде Ване»: «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания, потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую… Мы отдохнем!»[732]

Когда зерно, лежащее в земле, пускает корешок книзу и росток кверху, то оно думает, что живет, хотя не видит еще ни света, ни воздуха. И оно действительно живет. Но потом, когда оно уже превратилось в растение и пользуется воздухом, солнцем и влагою, оно думает: «Вот она, настоящая жизнь. То, что прежде казалось мне жизнью, было только зачатком жизни». Так будет и с нами.

Верно ли я поняла Вас?

Что касается литературных достоинств Ваших произведений, — то я не берусь судить о них. Для меня лично — они очень хороши, я как будто ослеплена ими и потому не могу иметь беспристрастного мнения.

Прилагаю листок с выписанными мною местами из «Жала Смерти»[733].

С истинным почтением Е. Брандт[734]

.