Эротизм без границ

В своих выступлениях писатель неоднократно говорил о «демократическом наклоне» «нового искусства» и его «воспитательной» роли для современников — детей «больного века» [723]. Письма «читательниц» показывают утопичность и сугубо «теоретический» характер подобных рассуждений. «Всякий шаг модного человека, — писал А. Измайлов в связи с выходом первых частей романа „Навьи чары“, — подхватывается и пародируется сотнями литературных ничтожеств, и вот почему я считаю последний роман Сологуба не только ошибкой, но и преступной ошибкой» [724]. В произведениях Сологуба видели «образец для подражания» не только «литературные ничтожества»; люди, далекие от литературы и нередко, по словам того же Измайлова, «судящие о писателе по пародистам и фельетонистам», воспринимали их как «библию» «новой» морали и «руководство к действию». Тонкости художественного мира Сологуба зачастую оказывались недоступными зачитавшимся его книгами. Конст. Эрберг приводит пример воздействия сологубовской лирики на «рядового читателя»: «Зашел я как-то к двум „маленьким актрискам“ (выражение М. А. Кузьмина <так! — Т.М.>) театра Комиссаржевской. Застал их во время спора по поводу „Тихой колыбельной“ Сологуба, — „Она уверяет, будто Сологуб говорит там про смерть“, — обратилась ко мне одна из хозяек. „Чем жаловаться, лучше сама, вот, прочти“, — говорит другая, раскрывая перед подругой книгу. Та вся устремилась в строчки. — „Ох, как жутко, — сказала она, прочитав, — а я-то, дура, каждый вечер, как моего Васеньку укачиваю, пою это ему, — Васеньке моему милому…“ И вышла из комнаты со слезами на глазах. Скоро, впрочем, вернувшись, она прибавила с какой-то извиняющейся улыбкой: „Ах, этот Сологуб, — что он с человеком сделать может!“» [725]

Сологуб сам написал пародию на признания осаждавших его «модерн-девиц»:

Обыдиотилась совсем,
Такая стала несравненная,
Почти что ничего не ем
И улыбаюсь, как блаженная,

И, если дурой назовут,

Приподниму я брови черные.
Мои мечты в раю цветут,
А здесь все дни мои покорные.

Быть может, так и проживу

Никем не узнанной царицею,
Дразня стоустую молву
Всегда безумной небылицею.

7 июня 1915

[726]

«Безумной небылицею» оборачивался созданный поэтом мир мечты и «творимой легенды». «Подлинного» Сологуба не видели как его многочисленные «обличители», так и поклонники. В. Гиппиус писал о своем впечатлении от аудитории, слушавшей лекцию «Искусство наших дней»: «Сологуб решил своей лекцией высказать исповедание символизма <…> и произнес суровую и мрачную речь, несмотря на то, что он говорил о несущейся в пляске деревенской девушке, символизирующей жизнь; и сколько девушек, слушая это, думали о себе, о своих девичьих возможностях и радостных праздниках. Но увидели ли они за образом этой опьяненной плясуньи — лицо смерти, фон смерти — томительного небытия? <…> Да! Глубока была пропасть между этим невеселым человеком и молодостью, — неуверенно, или равнодушно, рукоплескавшей ему. Он говорил о трагической бездне, над которой танцует его таинственная всенародная мечта, о мире, преображенном в искусстве, — его слушали те, кто не слышит бездны, кто просто танцует. <…> И кто увидел в нем утешителя, искусителя, навевающего успокоительные призраки, тот ошибся…» [727]

Для немногих читательниц и поклонниц Сологуба его творчество в действительности было «чародейным питьем». Одной из корреспонденток, Е. З. Гонзаго-Павличинской, с которой Сологуб познакомился во время своего приезда в Тифлис в апреле 1913 г., посвящено его стихотворение:

Ландыши, ландыши, бедные цветы!
Благоухаете, связанные мне.
Душу сжигаете в радостном огне.
Ландыши, ландыши, милые цветы!
Благословенные, белые мечты!
Сказано светлое вами в тишине.
Ландыши, ландыши, сладкие цветы!
Благоухаете, связанные мне.

8 апреля 1913

[728]