Эротопия

Утомлённых открытьями – нежно укрою стихами.

Бело – розовым садом покажутся плоти извивы,

И бельё на коврах – словно спящие птицы – красиво;

И следы – в простынях, на подушках, – блестящие влагой –

Золотые дублоны любви – позабытые скрягой.

А когда этой комнатой солнце придет поиграться –

Никого не заставит от сладостных грёз оторваться!

Ни над кем там, признаюсь, вчера не держал и свечу я…

Это – стих. Это – сон. Что однажды увидеть хочу я.

Чистое золото скрипки роняли в тёплые льдины паркета…

* * *

Чистое золото скрипки роняли в тёплые льдины паркета;

Фраки, мундиры и бальные платья плыли в плену менуэта;

А в будуаре за бархатной шторой, вскинувши юбки повыше,

Спущенный книзу чулок поправляла юная панна Мариша.

Поднята дерзко точёная ножка на табурете старинном;

Сквозь кружева проступили немножко контуры щёлки невинной…

Вдруг, перед нею – корнет Оболенский – чёртиком из табакерки –

Встал на колено и бёдра окинул взором, снимающим мерки.

– Ах, невозможно! Раздвинуты ноги… Кружево слишком прозрачно…

Мог ли досужий гуляка предвидеть случай, настолько удачный?

Шёпотом он умоляет Маришу, двигаясь ближе и ближе…

– Боже! – Язык беспардонный находит и через трусики лижет

Тёплое, томное, полное неги; вкусное словно конфета!

…Цепко сжимают изящные пальчики чёрные кудри корнета.

Личико красно. Прикушена губка. Долу потуплены очи.

Тихие стоны без слов объясняют, как он желанен и точен.

Мокрая кромка тончайшего шёлка сдвинута, не натирает…

К сроку созревшую жаркую вишенку лакомки – губы вбирают:

Пьяная дрожь охватила Маришу; мёдом плеснуло из улья –

Расположил в тот же миг Оболенский панну на сдвинутых стульях.

Голые ноги закинуты к верху, на золотых эполетах;

Тонкие трусики порваны к чёрту; соком сочится конфета:

Ствол дуэлянта нацелен в сердечко, между расслабленных губок

Ах! – и невинное узкое лоно гостем растянуто грубо!

Волосы – в волосы, ядра в расщелину, шишка – дыханье стесняет!

Девственной жертвы невольные слёзы сверху и снизу стекают…

Но начинает корнет Оболенский медленно и осторожно

Плавно натягивать панну Маришу в только что вскрытые ножны.

Дева притихла, сдаваясь на милость сильному твёрдому члену;

Боль убаюкана качкой блаженной; зреет внутри перемена:

Чуткие недра распятого лона тулово зверя щекочет,

Трётся о жёсткие волосы корня вздувшийся липкий комочек…

Сбилось дыханье. Волнуются груди. Мечутся голые бёдра

Вскрикнула, вздрогнула панна Мариша, кончила сладко и мокро!

Ошеломлённо застыл Оболенский; лавой вулкана облитый,

Выплеснул встречное жидкое пламя стержень его плодовитый!

Хлынула музыка, напоминая лучше, чем лишнее слово:

– Самое время поправить одежды, раз не поправить иного.

Не разомкнули объятия тугие только платки носовые

В темном углу, в бело – розовых пятнах, и – как на грех – именные.

Несмотря на то, сеньора, что минуты Вашей страсти…

* * *

Несмотря на то, сеньора, что минуты Вашей страсти

Я сменял на злые годы утомительных занятий,

Над душой моей и телом нет у прожитого власти –

И не стоит то, что было, ни признаний, ни проклятий.

Было дело: к телу тело прикипало, как умело;

Прорастал тяжёлый корень в потрясённые глубины;

Под моим горячим взглядом груди зрели виноградом,

Робко прятались в сорочки исцарапанные спины!

Но, однако, то, что бело – перезрело… Надоело…

И, к тому же, то, что ало – обмануло… И увяло…

И теперь, моя синьора, меня тешат разговоры,

А не гибельные губы, не живительное жало!

На спецовку заводскую славу я сменял мирскую;

На ключи, на разводные – я сменил перо поэта –

Но по Вашим туалетам и минетам – не тоскую:

Может быть, во тьме глубокой обрету значенье света?

Послужу себе отменно: сам работник – сам владыка;

Не сгибая спину низко, но, увы, не разгибая,

Потому, что не подумал, что останусь безъязыким,

Потому, что кто услышит мои вопли, дорогая?

Но грядёт большая буря. Посему – сушите порох.

Будет буря – никому не отсидеться в мирной сени!

А ещё хочу добавить, драгоценная сеньора,

Что здоровье кардинала не внушает опасений.

Разбитая ваза… Плохая примета…

* * *

Разбитая ваза… Плохая примета.

Взволновано дышут пугливые груди:

Им тесно в прокрустовом ложе корсета,

Их кончики ноют и знают – что будет.

Пугает пылающий взор господина,

Служанки хлопочут, перечить не смея,

Открыв непорочную белую спину

И – Господи-Боже! – всё то, что под нею.

Но этого мало! Согнув через козлы,

Красавице вяжут запястья к лодыжкам,

Поставив в довольно нескромную позу,

Раскрыв её сзади, как новую книжку.

Там, между “листов” белоснежно-покатых,

В ложбинке вспотевшей – два девичьих устья,

Слегка опушённых, стыдливо поджатых

В предчувствии сладком и зябком – что пустят!

И вот уж ремень на полу отдыхает,

По книжке пылающей пальцы елозят

И нежно разводят “страницы”, давая

Раскрыться горячей нетронутой розе.

Багровый и толстый пион горделивый

В туннель окунается мягкий и цепкий

– Не надо – она выдыхает пугливо,

Но входит по клубни ей саженец крепкий!

Пропитана красным курчавая пакля;

Из глаз изумрудных, мутнеющих болью,

Горячие, жгучие хлынули капли,