Эсав

— С ней все в порядке, — сказал я и добавил: — Я хочу поговорить с вами.

— О чем? — спросила она.

— О себе, — сказал я. — Я хочу уехать в Америку.

— В Америку? — удивилась Цвия. — Именно в Америку?

— Я уже взрослый, — сказал я. — Яков вернулся. Он заберет пекарню и Лею, и мне здесь больше нечего делать. Я не хочу быть в доме на роли Шимона.

— Родители знают? — Пока нет.

— И тебе нужны деньги для поездки.

— Мне нужны деньги на пароход и еще немного на первое время, и я верну вам все до последнего гроша.

— Твоя мать убьет тебя, — сказала Цвия. — И меня тоже.

— Она только скажет вам спасибо.

— Подожди здесь, — сказала Цвия.

Она поднялась на второй этаж и через несколько минут вернулась и отсчитала мне в руку купюры.

— Возьми, — сказала она, и ее сдавленный голос дрожал от слез точно так же, как в тот день, когда я впервые пришел к ним в дом. — Это не ссуда и не подарок. Это плата за труд. Я хочу, чтобы ты сделал там кое-что для меня, и тогда я смогу умереть спокойно. А теперь подожди минутку.

Она села за свой «Зингер» и на скорую руку сшила мне потайной пояс для денег, а когда я выходил, схватила меня за руки и сказала:

— Мне жалко вас, тебя и Лалку.

Я никогда больше не видел Цвию. По прибытии в Америку я время от времени писал ей о моих поисках и о помощи адвоката Абрамсона, а когда мне удалось наконец разыскать отца Леи, Цвия продала свой дом и уехала к нему. Я говорил с ней несколько раз по телефону. У нее появился новый голос. Тот, каким женщины сообщают, что не хотят оборачиваться назад, и встретиться нам больше не довелось.

Вот как и вот почему я уехал, и я не хочу больше распространяться на эту тему. Ты и без того уже убедилась в моем умении громоздить слова, и уж если я лишаю себя этого удовольствия, ты наверняка поймешь, что тому есть достаточные причины. Скажу только, что мать не пошла провожать меня в порт, а отец попрощался со мной дома. Мне запомнились его дрожащие руки на моих плечах и слова, произнесенные мне в шею: «Ты оставляешь меня одного с ними». Темный взгляд Шимона, плач тии Дудуч, что птенцом трепетал у меня на груди, да прянувшее мне вдогонку из окна материнское: «Предатель!» — вот и все мои провожатые.

— Не для того дедушка Михаэль делал себе брит-милу без веревок и без наркозы, — снова и снова ворчала мать. — Не для того он продал все-все, вместе с мельницей, и с ручьем, и с рабочими лошадьми, и с яблоневыми деревьями, и пошел мучиться и помереть в Землю Израиля. Чтоб еще два поколения не прошло, а уже его внук вернулся в галут. И из-за чего? Из-за той Яковлевой Леи…

ГЛАВА 57

За несколько дней до отплытия я совершил ужасный поступок. Утром того дня я отправился с матерью в парикмахерскую Шену Апари. Мать вошла внутрь, а я отправился купить блокнот и ручку, потому что забавлялся тогда намерением — в конечном итоге, как ты увидишь, не осуществившимся — вести путевой дневник. Когда я появился в парикмахерской, Шену Апари уже закрыла рот, но ее слова всё еще витали в воздухе.

— Люди порой ждут своей любви и двадцать лет, — услышал я и понял, что речь идет обо мне. — Любовь никогда не умирает. Jamais! Chez nous a Paris любовь терпелива, как вино. Она ждет и ждет — и в конце концов приходит и ее черед.

Шену протянула руку к морю, в предполагаемом направлении «У нас в Париже». Тонкие соленые линии пота обозначились под рукавом ее платья. Женщины хором вздохнули и дружно обратили томный и восторженный взгляд в сторону запада. В стремительном мысленном полете этот взгляд пересек Средиземное море, пронесся, как жадный ветер, над греческими островами, взбудоражил мирный покой мелководных адриатических заливов, просверлил туннели в Альпах и выскользнул на равнины заальпийской Шампани. Прощай, гнетущий труд, постылая работа! Исчезни, пылающий, дряхлеющий, обжигающий Восток! Сгиньте, тряпки, мусорные совки, утюг! Там, за дивными названиями — Дижон, Шабли, Фонтенбло, там — окутанный душистыми туманами Сены, раскинулся Париж, «волшебная столица, святая святых всех его любимых женщин». Город Шену Апари, чьи деревья роняют листья даже весной, чтобы его поэты не остались без вдохновенных образов и метафор. Чьи женщины выстукивают своими каблучками мелодии соблазна на плитах его тротуаров. Чьи мужчины скачут по душистым шелковым платочкам, оброненным так, чтобы указывать правильный путь по тропам любви.

Когда мы вернулись, мать попросила проводить ее к Бринкеру, чтобы отнести ему кастрюлю с едой. На стук он открыл нам дверь, весь светясь от восторга, и тут же схватил ее руку в свои.

— Звезды, звезды, сейчас были и такие… Четыре какие и если захочешь и там камни и ничего потому что так, — сказал он.

— Что он говорит? — спросила мать.

Глаза Бринкера сверкали. Его лоб озарялся светом, который я не мог не распознать.

— Нет птицы и девушка также в пять все в винограде в пять из-за, — улыбался он, держа ее руку в своей.

— Что он говорит? — снова спросила мать, стиснув зубы.

И тогда это произошло.

— Он говорит, что любит тебя, мама, — сказал я.