Есенин

— Класс! — засмеялся самарский поэт. — Помнится, брали по телевизору интервью у Борика Моисеева. Спрашивают: «Кто из политиков вам больше всего импонирует?» Этот педерман мигом отвечает: «Ну конечно, Гайдар. Это такая булочка. Сладкая, мягкая булочка!» «А как вы относитесь к генералу Лебедю?» «Ой, Лебедя я боюсь!»

Когда Хитрова не слышала, Хворин сообщил Лещинскому и Артосову:

— Хочет, чтоб её отпетрýшили. Пожалуй, я её отпетрýшу. Вы как?

— Да на здоровье, — хмыкнул Лещинский.

Артосов позволил себе пьянеть. Ему хотелось напиться, чтобы не помышлять о чём-то таком. И сейчас Таня казалась ему сестрой.

— Сестрёнка, выпьем на брудершафт!

— В смысле, сестрёнка по поэзии?

Отныне они были на «ты», но это ничуть не сблизило их больше прежнего, что нравилось Артосову, у которого и в мыслях не сидело изменять своей милой и доброй Асе.

— Мужики, вы не писатели! А тем более — не поэты! — возмущалась переводчица Лидия Леонидова. — Когда Антон Палыч Чехов прибыл на Цейлон, он первым делом куда побежал? В публичный дом. А вы? Кто из вас был в публичном доме?

— Лидия Петровна, во времена Чехова Цейлон был колонией, — защитил честь писателей и тем более поэтов Днестров. — А ныне по сю пору это— социалистическое государство, в котором публичные дома запрещены.

— Хоть один да должен быть. Если постараться.

— Найдём, Лидия Петровна, найдём, — заверил Цекавый.

— Кроме всего прочего, — вмешался Лещинский, — у Антон Палыча начинался туберкулёз, а эта болезнь, как известно, сопровождается повышением либидо.

— Жаль, что у вас всех ничего не начинается и не сопровождается, — громко воскликнула Хитрова и сама от души расхохоталась над своей шуткой.

Веселье продолжалось.

И вот уже Артосов с Лещинским оказались на балконе своего гостиничного номера, сидели пьяные за плетёным столиком на плетёных креслах и наслаждались видом ночного океана. Хорошо! Перед ними стояли текила и виски, каждый пил своё и ругал напиток товарища. В сознании Артосова разговор двигался, как шары в бильярде, они сталкивались, клацали и грохотали, проваливались в лузы, выскакивали за борта… Вдруг до его сознания дошёл смысл последних сказанных Лещинским слов, и он взвился:

— Что?! Моя поэзия это не серьёзно?

— Пойми, чудак, не конкретно твоя, а вообще вся нынешняя. Последним настоящим поэтом, пожалуй, был Бунин. Даже Рубцов вторичен после Есенина, хотя он по сравнению с остальными величина. Поэзия окончилась с золотым и серебряным веком. После них, как известно, наступает век железный, грубый, варварский. В нём не может существовать настоящая поэзия.

— Ах ты книжный краб! Да я тебе клешню откушу!

— Вот уж никак не думал, что ты обидишься. Я всегда считал тебя достаточно умным, чтобы понимать.

— Не понял, что понимать?

— Ну, что всё это лишь игра в стихи.

— Моя жизнь это игра в стихи?!

— Пш-ш-ш, не станешь же ты всерьёз рассматривать себя на одном уровне с Тютчевым, Есениным, Блоком, Буниным…

— Стану!

— Проспись и протрезвей!

— Да я когда пьян, то трезвей всех.

— «Я пью, чтобы остаться трезвым»? Слыхали. Это не ты сочинил.

— Так ты хочешь меня раздавить, что ли?

— Ничуть, дурашка! Я тебя люблю. С тобой весело. Приятно покалякать, ты образован.

— А как поэт, значит, я нуль, да?

— Не кипятись. Кстати, мне крайне понравилась твоя книжка про кофе. Как, бишь, она называлась? «Мировая поэзия кофейного напитка»?

— Это что, намёк, что мне приходится подхалтуривать?

— Ничуть. Я понимаю, надо кормить жену и троих детей.

— Интересное кино! Выдать сына замуж за дочку богатенького чиновничка, это считается прилично. А писать достаточно полезные книги, чтобы как-то сводить концы с концами, это позор, халтура, недостойно литератора. Так?

— Халтура — не позор. Но согласись, какое это имеет отношение к поэзии?

— Так, Лещинский… Ты, стало быть, объявляешь мне войну? Берегись, шляхтич!

Оскорблённый поэт хотел встать и уйти в чёрную цейлонскую ночь, но у него получилось только первое. Встав, он обиженно доплёлся до своей кровати, рухнул в неё и стал мгновенно проваливаться в сон, сквозь который до него успел донестись отныне ставший противным голос бывшего приятеля:

— У, как тебя, братец, развезло!..

На другой день утром было закрытие фестиваля поэзии. Артосов с похмелья пробавлялся пивом и не выступал. Зато Лещинскому, наконец, дали выступить, и он с важно-вальяжным видом бубнил: «…в свете ряда вышеизложенных публикаций я сделал открытие…», «…мне пришло в голову, что педалируется новая система ценностных координат…», «…если раньше критерии подхода к произведению поэзии были адекватны авторскому вектору, то теперь, как мне кажется, они становятся перпендикулярны, как бы идут вразрез…»

— Дешёвые трюки! — говорил Артосов сидящему рядом Днестрову. От Татьяны он старался держаться подальше, чтоб не дышать на неё. — Литературоеды! При жизни нас гнобят. Ждут, когда мы умрём, и потом нами питаются. Окололитературные напёрсточники.

— Полностью подписываюсь! — кивал, трясясь, милый Днестров.