Есенин

Поэма была напечатана посмертно. И, конечно, воспринималась современниками Есенина на фоне этого трагического события. И именно они, а не нынешние «веды», для которых Есенин — история литературы, писали о самом главном. «Не всегда поэзия — лишь прекрасная художественная условность; слишком часто сквозь черную стройность букв проступает кровь, видны расширенные от ужаса глаза, и в ритме стиха слышится предсмертный крик» (А. Воронский). А В. Левин, знавший поэму в первом варианте, сравнивает ее со «светлой вестью», которая оказалась частицей жизни вовсе не «какого-то прохвоста и забулдыги», а нашей собственной […] Снова в наши дни на наших глазах поэт «взял на себя наши немощи и понес наши болезни». Это — покаяние перед всем миром, и эта ноша истязующая, возложенная им на свои плечи добровольно».

26 ноября Есенин все-таки ложится в клинику. Не в Германии, где хотели его лечить родные и куда он ехать категорически отказывался («Они не понимают, что мне там станет хуже»), а в Москве. И по-видимому, опять-таки прячась от правосудия. (Несмотря на хлопоты Луначарского, дело об оскорблении дипкурьера не было прекращено, а «психов» не судят.)

Среди множества диагнозов, поставленных Есенину, — белая горячка.

Врагу не пожелаем оказаться в советской психиатрической больнице: «…фельдфебель на фельдфебеле. Их теория в том, что стены лечат лучше всего без всяких лекарств. (Современных психотропных средств тогда еще не существовало. — Л. П.) […] Не понимаю, почему Павлу Первому не пришло в голову заняться врачебным делом. Он бы смог. Он бы вылечил. Ведь его теория очень схожа с проблемами совр[еменных] психиаторов[150].» (из письма Есенина П. Чагину от 27 ноября 1925 г.).

Тем не менее он лечится «вовсю». («Потому что чувствую, что лечиться надо».) И вроде бы идет на поправку. Известному поэту отвели отдельную палату. Навестивший Есенина в клинике писатель Олег Леонидов был поражен его желанием работать. Действительно, за 25 дней пребывания в больнице написано 7 стихотворений. Но тот же Леонидов замечает: «С навязчивостью говорил о смерти, об окружающих его больных, которые одержимы идеей самоубийства, о девушках, пытающихся повеситься на собственных косах, о тех, кто крадет лезвия «Жиллетт», чтобы вскрыть себе вены… И он сказал, что скоро умрет».

Софье Андреевне он запретил приходить в больницу — окончательно решил покончить с этим неудавшимся браком. Она подчинилась безропотно. («Сергей! Ты можешь быть совершенно спокоен. Моя надежда исчезла. Я не приду к тебе. Мне без тебя очень плохо, но тебе без меня лучше».) Он решает начать новую жизнь. Уехать в Ленинград, там издавать журнал, жениться на простой и чистой девушке… Или махнуть за границу к Горькому… Или снова позвать Дункан?…Верил ли он сам во все это? Вряд ли.

Курс лечения был рассчитан на два месяца. Через 25 дней Есенин сбежал. И тут же запил — вглухую. Но планов своих не оставил. Напротив, делает все для их осуществления. Аннулирует все свои доверенности на получение денег и пытается получить их сам — где елико возможно. Увы, ничего из этого не получается — кассы, как назло, пусты. Договаривается о высылке денег и корректур в Ленинград.

«Видела его незадолго до смерти, — вспоминает Анна Изряднова. — Сказал, что пришел проститься. На мой вопрос: «Что? Почему?» — говорит: «Смываюсь, уезжаю, чувствую себя плохо, наверное, умру». Просил не баловать, беречь сына».

В день смерти Есенина Вс. Рождественский напишет В. Мануйлову (это письмо несколько отличается от мемуаров, опубликованных позднее, и потому представляется нам более достоверным): «Есенина я видел пять недель назад в Москве. Уже тогда можно было думать, что он добром не кончит. Он уже ходил обреченным. Остановившиеся мутноголубые глаза, неестественная бледность припухшего, плохо бритого лица и уже выцветающий лен удивительных, космами висевших из-под широкополой шляпы волос. Но я не думал, что так скоро».

За несколько часов до отъезда Есенин почему-то исповедывается перед А. Тарасовым-Родионовым, писателем, с которым никогда не был близок. Вино развязало язычок? Или чувствует, что никогда больше с ним не увидится? (Так иногда рассказывают о своей жизни случайному попутчику в вагоне.) Все рассказал: и про то, как он любил Дункан и не любил Толстую. И какие сволочи писатели (только о Вс. Иванове отозвался хорошо), и издатели (по его словам получается, что фактически он, а не А. Воронский издавал «Красную новь»), и редакторы (даже А. Берзинь назвал представительницей древнейшей профессии). И какие плохие у него родители и сестра Катя («Я для них дойная коровенка»). И про то, что у него нет друзей. И как уважает он Ленина и Троцкого… И что он опоздал родиться.