Есенин

«Трудно […] наспех передать это сложное и противоречивое отношение [Есенина] к евреям.

1. Была древняя российская закваска по отношению к «жидам». Это еще из деревни принес он, и в дореволюционный период такое отношение, вероятно, поддерживалось в среде Ломана и пр. ему подобных.

2. В революционных кругах, в эсеровской среде создалось новое понятие и прежнее исчезло или, вернее, забылось, — да и стыдно было «культурному» Есенину помнить об этом.

3. Появилась обида на советскую власть за себя, за то, что отмели его, за то, что он в стороне от новой жизни. Что не он ее строит. Обиделся и за то, что даже в своей области, в поэзии, не он хозяин. Кого винить? Советскую власть, которую ждал, которую приветствовал, — невозможно. Но виновник нужен. Искать долго не пришлось — кстати, попал в окружение Клычковых, Ганиных, Орешиных и Наседкиных[103] (много их у нас на Руси). У них все ясно — жиды, кругом жиды виноваты. Во всем виноваты — не печатают стихов, гонорар не сыпется, как золотые монеты из сказочного ослика, слава и признание не идут навстречу — во всем жиды виноваты.

Почва, вероятно, была готова. Но рассудок еще боролся. Клычковы и пр. для [Есенина] не авторитет. Решительную роль сыграл […] Николай Алексеевич Клюев. […] хорошо учел […] мутное состояние Есенина, старое из деревни царской России, воспоминание о «жидах», личная обида и неумение разобраться в том, чья вина («и ничья непонятна вина»), торгашеская Америка с ее коммерсантами («евреи и там»). Добавил Клюев еще историю о себе: «Жиды не дают печататься, посадили в тюрьму»)».[104]

Ноябрь 1923 г. Москва. Так называемое «Дело четырех поэтов» — Есенин, Орешин, Ганин и Клычков обвиняются в антисемитизме. Место действия — столовая-пивная. Все действующие лица — в подпитии.

Из протокола допроса Есенина в милиции (с сохранением стилистики, орфографии и пунктуации): «…во время разговоров про литературу вспоминали частично т.т. Троцкого и Каменева, говорили относительно их только с хорошей стороны то что они-то нас и поддерживают. О евреях в разговоре поминали только мы в русской литературе не хозяева и понимают они в таковой в тысячу раз хуже чем в черной бирже, где большой процент евреев обитает и специалистов. Когда милиционер предложил идти, мы расплатились, последовали в отделение милиции неизвестный гражданин назвал нас «мужичье», «русскими хамами» и когда была нарушена интернациональная черта национальность — словами этого гражданина мы некоторые из товарищей назвали его жидовской мордой».

Итак, Есенин не скрывает своего убеждения: евреи мало что понимают в русской литературе («в тысячу раз хуже, чем в черной бирже»). Не беря сторону Есенина, скажем, что так рассуждали не только антисемиты. Еще до революции в либеральной прессе шла большая дискуссия по этому поводу с участием евреем.[105] Открыла дискуссию статья К. Чуковского «Евреи и русская литература», автора которой никто и никогда, слава богу, антисемитом не считал. (В большевистских изданиях 20-х гг. статья с таким названием появиться не могла — вне зависимо от содержания.) Чуковский с большим уважением говорит о талантливости еврейского народа, в том числе и в литературе, но в литературе еврейской. По его мнению, ни один русский писатель не мог бы рассказать о еврейских погромах с такой художественной силой, как это сделал Бялик, но и ни один еврей не может говорить о чисто русских проблемах так, как русские классики.