Есенин

Русской удалью, богатырской неистраченной силой пролились слова о рекрутах приокской деревни — «По селу тропинкой кривенькой», и Блок как будто и впрямь услышал разливы голосистой гармони-ливенки.

А когда Есенин, подняв обе руки, выдохнул из себя искреннее признание в любви к России:

Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою», —

у Блока к горлу подкатил горячий комок, и он невольно сделал глотательное движение.

Стихотворение лилось за стихотворением, и они касались всех сердечных струн — будили то грусть, то восторг, то удивление перед неповторимой Россией.

И была минута, когда Блок едва не выдал свой восторг перед есенинскими строками, перекликавшимися с его, Блока, давнишними строками, которыми он когда-то гордился.

Есенин читал:

Затерялась Русь в Мордве и Чуди,
Нипочём ей страх.
И идут по той дороге люди,
Люди в кандалах.

«Разве это не родство с моим восприятием многоплеменной Руси? — думал Блок. — У меня: «Чудь начудила да Меря намерила». У него: «Затерялась Русь в Мордве и Чуди». Но у юнца это, я чувствую, не подражание, а невольное совпадение восприятия».

А Есенин всё ещё пребывал в тревоге. Блок начинал казаться ему мраморным бюстом, чьё каменное сердце не трогают стихи. К тому же Есенин чувствовал, что читает он, как никогда, хорошо. Голос был послушен ему, и он владел им, как виртуоз-музыкант владеет своим инструментом — скрипкой или роялем. Всю свою неотразимую сердечность, всё своё мастерство чтеца решил он вложить в исполнение привезённой в Петроград поэмы «Русь». Неужели и её встретит холодным равнодушием хранящий невозмутимое спокойствие бестрепетный Блок?

Пауза длилась дольше всех предыдущих. Блок молчаливо ждал. Есенин непроизвольным, выдававшим предельное волнение движением руки взлохматил волосы, и это сделало его ещё красивей.

Он отступил от стола ещё на шаг, опустил безвольно руки и произнёс отчётливо, словно отпечатал крупным шрифтом, краткое название поэмы — «Русь».

Блок удивлённо поднял брови: «Поэма? «Русь»? Вон на что дерзнул юнец!» Блок привык к мысли, ему много лет твердили тонко понимающие люди и весь критический синклит, что его стихи о России — это не превзойдённые ещё никем шедевры, это бесспорная классика.

И вот из глуши России, с берегов тихой Оки, из древних мещёрских чащоб, явился уж не соперник ли его, Блока, на поэтическом поприще? Нет, конечно, не соперник, как это такое может прийти в голову? Не соперник, но, кажется, соратник, сотоварищ, рискнувший поднять глубочайший пласт темы о России!

«Какой это всё-таки нравственно здоровый талантище! Он даже сам не подозревает этого. А впрочем...»

Блок хотел уже нетерпеливо сказать: «Читайте!»

Но в это мгновение Есенин тихо, вполголоса, но так проникновенно, нежно со всей полнотой сыновней любви к Руси произнёс первые строчки поэмы:

Потонула деревня в ухабинах,
Заслонили избёнки леса...

А дальше Есенин уже не слышал своего голоса, не владел своими жестами, не помнил, как он читал свою «Русь», но знал не разумением, а неошибающимся сердцем, что читает он хорошо. И ещё знал Есенин, что он наконец-то растопил ледяное, как он подумал было, сердце Блока.

Не помнил Есенин и того, как он с пронзительной, щемящей, ощутимой тоской-любовью выдохнул из себя потрясшие Блока строки:

Ой ты, Русь, моя родина кроткая,
Лишь к тебе я любовь берегу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу.

И, обессиленный, упал в кресло прямо на обёрнутый в газету свёрток своих рукописей, закрыв глаза, тяжело и прерывисто дыша.

В наступившей вдруг тишине слышно было только тиканье старинных дедовских часов.

Молчал Блок. Молчал Есенин. Всё, что должно было свершиться в этот незабвенный для Есенина час, уже свершилось.

Блок скосил глаза на Есенина и, поражённый бледностью, залившей его лицо, понял, что больше молчать нельзя.

   — Я очень внимательно выслушал ваши стихи, Сергей Александрович, — с трудно дающимся ему спокойствием, даже суховато заговорил Блок. — Не скрою, я ожидал худшего. Много, очень много раз я выслушивал стихотворные опыты людей вашего возраста. Тем приятнее мне было понять, что ваши стихи, в отличие от множества мною слышанных и прочитанных, — это не баловство, не школярство, а профессиональная работа. Вы сами понимаете, что совершенство у вас впереди. Но и сегодняшние ваши стихи свежи, лишены элементов подражательства. Я беру на себя ответственность назвать их талантливыми.

Блок снова искоса взглянул на Есенина и обрадовался: Есенин порозовел, в глазах было синее сияние счастья.