Есенин

На Бронной, во втором этаже, длинный узкий зал с жёлтыми стёклами и низким потолком. Человек к человеку — как книга к книге на полке, когда соображаешь: либо втиснешь ещё одну, либо не втиснешь. Воротников синих! Воротников!..

— И как это на третий год революции локотков на тужурочках не протёрли.

На эстраду вышел Есенин. Улыбнулся, сузил веки и, по своей всегдашней манере, выставил вперёд завораживающую руку. Она жила у него одной жизнью со стихом, как некий ритмический маятник с жизнью часового механизма.

Начал:

Дождик мокрыми мётлами чистит…

Что-то хихикнуло в конце зала.

Ивняковый помет на лугах…

Перефыркнулось от стены к стене и вновь хихикнуло в глубине.

Плюйся, ветер, охапками листьев…

Как серебряные пятачки, пересыпались смешки по первым рядам и тяжёлыми целковыми упали в последних.

Кто-то свистнул.

Я люблю, когда синие чащи,
Как с тяжёлой походкой волы,
Животами листвой храпящими
По коленкам марают…

Слово «стволы» произнести не удалось. Весь этот ящик, набитый синими воротниками и золотыми пуговицами, — орал, вопил, свистел и громыхал ногами об пол.

Есенин по-детски улыбнулся. Недоумевающе обвёл вокруг распахнувшимися веками. Несколько секунд постоял молча и, переступив с ноги на ногу, стал отходить за рояль.

Я впервые видел Есенина растерявшимся на эстраде. Видимо, уж очень неожидан был для него такой приём у студентов.

У нас были боевые крещения. На свист Политехнического зала он вкладывал два пальца в рот и отвечал таким пронзительным свистом, от которого смолкала тысячеголовая, беснующаяся орава. Есенин обернул ко мне белое лицо:

— Толя, что это?

— Ничего, Серёжа. Студенты.

А когда вышли на Бронную, к нам подбежала девушка. По её пухленьким щёчкам и по розовенькой вздёрнутой пуговичке, что сидела чуть ниже бровей, текли в три ручья слёзы. Красные губошлёпочки всхлипывали.

— Я там была… я… я… видела… товарищ Есенин… товарищ Мариенгоф… вы… вы… вы…

Девушке казалось, что прямо с Бронной мы отправимся к Москве-реке искать удобную прорубь.

Есенин взял её за руки:

— Хорошая, расчудесная девушка, мы идём в кафе… слышите, в кафе… Тверская, восемнадцать… пить кофе и кушать эклеры.

— Правда?

— Правда.

— Честное слово?

— Честное слово…

Эту девушку я увидел на литературной панихиде по Сергее Есенине. Встретившись с ней глазами, припомнил трогательное наше знакомство и рассказал о нём чужому, холодному залу.

Знаешь ли ты, расчудесная девушка, что Есенин ласково прозвал тебя «мордоворотиком», что любили мы тебя и помнили во все годы?

20

— Пропадает малый… Смотреть не могу — пла-а-а-а-кать хочется. Ведь люблю ж я его, стервеца… понимаешь ты, всеми печёнками своими люблю…

— Да кто пропадает, Серёжа? О чём говоришь?…

— О Мишуке тебе говорю. «Почём-Соль» наша пропадает… пла-а-а-кать хочется…

И Есенин стал пространно рассуждать о гибели нашего друга. А и вправду, без толку текла его жизнь. Волновался не своим волнением, радовался не своей радостью.

— Дрыхнет, сукин кот, до двенадцати… прохлаждается, пока мы тут стих точим… гонит за нами, без чутья, как барбос за лисой: по типографиям, в лавку книжную, за чужой славой… ведь на же тебе — на Страстном монастыре тоже намалевал: Михаил Молабух…

Есенин сокрушённо вздохнул:

— И ни в какую — разэнтакий — служить не хочет. Звезды своей не понимает. Спрашиваю я его вчера: «Ведь ездил же ты, «Почём-Соль», в отдельном своём вагоне на мягкой рессоре — значит, может тебе Советская Россия идти на пользу». А он мне: ни бе ни ме… пла-а-а-акать хочется.

И, чтобы спасти «Почём-Соль», Есенин предложил выделить его из нашего кармана.

Суровая была мера.

Больше всего в жизни любил «Почём-Соль» хорошее общество и хорошо покушать. То и другое — во всей Москве — можно было обрести лишь за круглым столом очаровательнейшей Надежды Робертовны Адельгейм.

Как-то с карандашиком в руках, прикинув скромную цену обеда, мы с Есениным порядком распечалились — вышло, что за один присест каждый из нас отправлял в свой желудок по двести пятьдесят экземпляров брошюрки стихов в сорок восемь страничек. Даже для взрослого слона это было бы не чересчур мало.

Часть, выделенная на обед «Почём-Соли», равнялась ста экземплярам. Приятное общество Надежды Робертовны было для него безвозвратно потеряно…

В пять, отправляясь обедать, добегали мы вместе до угла Газетного. Тут пути расходились. Каждый раз прощание было трагическим. У нашего друга, словно костяные мячики, прыгали скулы. Глядя с отчаянием на есенинскую калошу, он чуть слышно молил:

— Добавь, Серёжа! Уж вот как хочется вместе… последний разок — свиную котлетку у Надежды Робертовны…

— Нет!

— Нет?

— Нет!

Вслед за жёлтыми мячиками скул у «Почём-Соли» начинали прыгать верхняя губа (красный мячик) и зрачки (чёрные мячики).

Ах, «Почём-Соль»!