Есенин глазами женщин

Вскоре <я> поехала в деревню на свадьбу его двоюродного брата. С. А. пил исступленно и извел всех. Самодурствовал, буянил, измучил окружающих и себя. У меня уже оборвались силы. Я уходила в старую избу хоть немного полежать, но за мной сейчас же прибегали: то С. А. зовет, то с ним сладу нет. Как-то раз утром разбудил меня на рассвете, сам надел Катино платье, чулки и куда-то исчез. Я собиралась спать еще, но его все нет. Пришлось встать, пойти на поиски. Наконец на свадьбе нашла. С. А. там обнимает всех и плачет: «Умру, умру скоро. От чахотки умру». И плачет-разливается. Все на него, разинув рот, дивуются: «Сергунь, ты должен быть сильным. Ведь за тебя стыдно, как баба плачешь». Вскочил плясать, да через минуту опять давай плакать. Потом пошли с гармошкой по деревне. С. А. впереди всех, пляшет (вдруг окреп), а за ним девки, а позади парни с гармонистом. Красив он в этот момент был, как сказочный Пан. Вся его удаль вдруг проснулась. Несмотря на грязь и холод (а он был в Катиных чулках, сандалии спадали с ног, и мать на ходу то один, то другой сандалий подвязывала), ему никак нельзя было устоять на одном месте, хоть на одной ноге, да пляшет.

Потом пошел к попу Клавдию (его товарищ детства)[47] – навещать. Тот лежал, как говорили, при смерти. Пришел, всех перетревожил, всех напугал своим заявлением: «умру, умру». Наконец увели его оттуда. «Пойдем, пойдем в кашинский сад, я тебе все покажу», – и в том же костюме, ряженый, понесся в сад. Перед тем был дождь, было слякотно и очень холодно, только что немного прояснилось. Вдруг С. А. увидел Оку. «Пойдем купаться», – и бегом с горы к Оке. Я в отчаянии: ведь у него чахотка. Выкупаться сейчас – это значит конец, наверняка. Вбежали на паром, а с того берега лошадей перевозят. «Поедем на хутор, хочешь, верхом поедем? – спрашивает С. А. – Я тебе все там покажу». Что он хотел мне показать в кашинском саду и на хуторе, я до сих пор не знаю. Вероятно, свою молодость. Взяли лошадей. Я пустила галопом; оглядываюсь: С. А. трусит на своей лошади, и видно, удовольствие это небольшое. Подождала. «Знаешь, на ней очень больно ехать». Предложила поймать из табуна другую, но он не сумел поймать. Наконец встретили конюха на оседланной лошади, забрали у него и поехали. Но через пять минут С. А. слезает, чтобы напиться воды, а потом вдруг ложится на землю: ему худо стало, от тряски очевидно. Попросил, чтобы я сошла с лошади к нему, и лег ко мне на колени головой. Начался дождь, земля совершенно сырая, С. А. почти не одет. Я чувствую, что беда. Начинаю подзадоривать его: «Ну, скис как баба, вставай и сейчас же садись на лошадь, как не стыдно». С. А. открывает глаза и вдруг с такой обидой и болью, как будто я невесть что сказала: «И ты, и ты ничего не понимаешь. Не надо, не буду на твоих коленях. Вот она, родная, все поймет», – и ложится головой на землю, мокрую и холодную. Я отвязываю свою лошадь и во всю мочь мчусь к пастухам: «Слушайте, там Серега Есенин свалился с лошади, с сердцем припадок. Давайте телегу, довезти его домой». Хотя бы один шевельнулся. «Да я ж вам заплачу, давайте только телегу». Начинают двигаться, но нехотя: «А ты деньги сейчас давай, а то, ну потом не заплотишь». Поняла, отчего и за что С. А. презирал этих самых крестьян. Почему говорил, что «это все г… Им только давай деньги, а так они на весь мир плюют». Обругала их от души «сволочами» и еще как-то. Тогда зашевелились. Обещали сейчас приехать. Поскакала туда, где остался С. А. Подъезжаю – ни его, ни лошади. Мчусь дальше по дороге – едет мой С. А. шажком, ногами побалтывает. «Ты куда?» – «Домой». – «Да дом-то в другой стороне». Повернул обратно и потом уже шагом благополучно добрались до парома. Во всей этой истории, кроме ужаса за С. А. с его чахоткой, всплыло осознание того, как С. А. отвык от деревни – ни верхом ехать, ни лошадь из табуна поймать не может, и какой он чужой своим деревенским. Так, любопытство к его выходкам, и больше ничего.

Вернулись в избу. С. А. забрался на постель, я около него прилегла, и меня трясучка схватила. Под дождем я насквозь промокла и наволновалась. С. А., как маленький, умоляет меня: «Ну перестань, не надо, перестань же дрожать». Когда это не помогло, он вдруг завопил матери: «Мать, разотри ее скорей, разотри». Потом схватился за голову и убежал к печке, чтобы не видеть, продолжая вопить: «Мать, да разотри ж ее скорее, слышишь, она умрет сейчас». Я забралась на печку, чтобы ему не видно было меня. С. А. и все остальные (Муран, Сахаров, Наседкин) сели закусить перед дорогой. Старики и гости стали опять пробирать С. А. за его дикие выходки. Я с печки еще подбавила: «Купеческого сынка или помещика-самодура изображаешь». С. А. обернулся и замахнулся на меня тарелкой. Но, как всегда, увидев, что я не испугалась, успокоился и запустил только куском хлеба с этой тарелки. Кончили закусывать. Зовет меня ехать. Но я отказалась: я приеду потом. С. А. обиделся, но все же, уходя и попрощавшись со всеми, подошел к печке: «Ну, иди, дура, поцелую тебя». Уехали.