Есенин глазами женщин

Сел, подытожил, что ждет в будущем и ради чего можно принять это? Ради стихов, ради того, чтобы дать больше, чем дано. А дал не то, что мог бы дать, об этом он сам сказал («Русь уходящая»). Наверстать и исправить в сложившихся условиях казалось невозможным. Не пить, при той жуткой опустошенности, не мог. Не было ни одной зацепки. И в этот момент инстинкт жизни уступил место воле к избавлению и покою.

Что ж, если целью были: слава, богатство и счастье, а это оказалось пустым делом, зачем тянуть дальше?

И вместе с тем – пройди эта ночь, быть может, несколько раз такие ночи могли повториться, но пройди они мимо, не останься он один, он мог бы еще прожить и выбраться из омута. Через 1–2 года он бы перебесился, успокоился, простившись с молодостью, как-то перебродив за эти 1–2 года, мог бы найти другие ценности в жизни.

Несомненно, мысли о конце у него не раз бывали. Взять хотя бы стихотворение:

Ну целуй меня, целуй,

Не в ладу с холодной волей

Кипяток сердечных струй.

Но было и другое:

Но, обреченный на гоненье,
Еще я долго буду петь…

Что такие моменты бывали, видно по стихам, но в них же видны и другие:

Мне пока умирать еще рано.
Ну, а если есть грусть – не беда!..

То же есть и в «В …..[48]

Нельзя все оценивать, подгоняя к случившемуся концу. Как и у всех – настроения чередовались, отчаяние и безразличие сменялись радостью. Во многих <стихах>, правда, есть грусть, но она не от отчаяния, а скорее от любви к жизни и невозможности примириться с сознанием, что все имеет свой предел, что, как ни радей, все равно оборвется.

Я знаю, я вижу, как он остался один в номере, сел и стал разбирать и мысли, и бумаги. Была острая безнадежность. И знаю еще: уже оттолкнув тумбу, он опомнился, осознал, хотел вернуться и схватился за трубу. Было поздно. Мать (Т<атьяна> Ф<едоровна>) говорит – берег лицо – тогда бы он не держался за горячую трубу, а отталкивался бы об стену.

Мариенгоф был настоящим другом Сергею.

Как Крученых подлизывался к Сергею (это когда Крученых приехал в Москву).

Хорошим для С. был Марцел Рабинович (это Аня пусть запишет). (Как отнесся к помещению в санаторий на Полянке (17 декабря 1923 г., Б. Полянка, 52, угловая комната во двор, 2-й этаж), отвез в Шереметевскую больницу и вообще не тянул пить.)

Перед выходом из санатория на Полянке сказала С.: «Вы ничем мне не обязаны. Если вы почему-либо не хотите возвращаться ко мне на Никитскую – не бойтесь, скажите только прямо. Помните, что вы свободны, и я никак и никогда не посягну на вашу свободу».

* * *

<Последние полторы строки густо зачеркнуты и не поддаются прочтению.>

А. Л. Миклашевская Встречи с поэтом

Сложное это было время, бурное, противоречивое… Во всех концах Москвы – в клубах, в кафе, в театрах – выступали поэты, писатели, художники, режиссеры самых разнообразных направлений. Устраивались бесчисленные диспуты. Было в них много и надуманного и нездорового.

Сложная была жизнь и у Сергея Есенина – и творческая и личная. Все навязанное, наносное столкнулось с его настоящей сущностью, с настоящим восприятием всего нового. И тоже и бурлило и кипело.

Познакомила меня с Есениным актриса Московского камерного театра Анна Борисовна Никритина, жена известного в то время имажиниста Анатолия Мариенгофа. Мы встретили поэта на улице Горького (тогда Тверской). Он шел быстро, бледный, сосредоточенный… Сказал: «Иду мыть голову. Вызывают в Кремль». У него были красивые волосы – пышные, золотые… На меня он почти не взглянул.

Это было в конце лета 1923 года, вскоре после его возвращения из поездки за границу с Дункан.

С Никритиной мы работали в Московском камерном театре. Нас еще больше объединило то, что мы обе не поехали с театром за границу: она потому, что Таиров не согласился взять визу и на Мариенгофа, я из-за сына.

С Никритиной мы были дружны и связаны новой работой. У них-то по-настоящему я и встретилась с Есениным. Он жил в этой же квартире.

В один из вечеров Есенин повез меня в мастерскую Коненкова. Обратно шли пешком. Долго бродили по Москве. Он был счастлив, что вернулся домой, в Россию. Радовался всему как ребенок. Трогал руками дома, деревья… Уверял, что все, даже небо и луна, другие, чем там, у них. Рассказывал, как ему трудно было за границей.

И вот наконец он все-таки удрал! Он – в Москве.

Целый месяц мы встречались ежедневно. Очень много бродили по Москве, ездили за город и там подолгу гуляли.

Была ранняя золотая осень. Под ногами шуршали желтые листья…

– Я с вами как гимназист… – тихо, с удивлением говорил мне Есенин и улыбался.

Часто встречались в кафе поэтов «Стойло Пегаса» на Тверской, сидели вдвоем, тихо разговаривали. Есенин трезвый был очень застенчив. На людях он почти никогда не ел. Прятал руки, они казались ему некрасивыми.