Есенин глазами женщин

Вдруг встает. Вытаскивает откуда-то квадратный листок полутвердого картона – размер чуть побольше, чем, скажем, «Харчевня зорь». Цвет темно-желтый. Сверху печатными, крупными буквами (вырезанными из газетных заголовков и наклеенными): «Сергей Есенин».

Посередине страницы тоже печатными, но еще крупнее:

Страна негодяев

Любопытная черта: едва приступив к новой вещи, Есенин уже видит ее в мыслях книжкой.

Мне чудится: не так он устремился в Персию, как бежит от Изадоры, от пьяного угара. Иван-дурак бросает свою заморскую царицу! Потому так и тянется сейчас ко мне.

Когда я поднялась уходить, он взял мои руки – каждую в свою, – повернул ладонями кверху, широко их развел и крепко каждую поцеловал в самую середину ладони (в уме мелькнуло: стигматы разглядел!).

– Вернусь – другой буду!

Помолчав, добавляет – на ты:

– Жди!

Долго ждать не пришлось. Чуть не через две недели примчался назад. Прямо в объятия Дункан.

А Персия сорвалась.

На крыше

Было это, видимо, незадолго до отъезда Сергея с Дункан – уже после несостоявшейся Персии. Сергей без приглашения разыскал меня в коминтерновском общежитии в Глазовом переулке: семиэтажный – или выше того? – домина. Постучался в мою комнату.

– Что за жилье? Коробочка! Зачем вы сюда перебрались, ведь у вас с сестрой была такая чудесная комната, просторная… чуть не зала. Добыли бы что-нибудь для вашей Любы… Для отца смогли же…

От этого, объясняю, Люба перестраховалась: поставила к нам спасенный мамин рояль. Я сбежала в эту конуру коминтерновскую (для того и на работу к ним устроилась) не так от сестры, как от ее музыки. Да и надоело – вечно подселялись родичи. Сюда уж не въедут!

Такие заботы Сергею непонятны. Сам он и не любит, и не может жить, как я, один!

– Вы слишком добрая, – поучает. – Обо всех вам забота, только не о себе.

Это было среди бела дня. Со своего пятого этажа я веду Сергея наверх, на обширную плоскую крышу – мой «закоулок для прогулок». Отсюда открывается чудесный вид на город! Сейчас тут никого, рабочий день еще не кончился. Стоим вдвоем у самой баллюстрады, совсем низенькой.

– Если вас это повеселит, – говорю, – могу спрыгнуть вниз.

Сергей испуганно оттягивает меня к середине площадки. Явно забоялся, усмотрев в моих словах вполне осуществимую угрозу. Или и самого, как бывает, поманило… нет, не «плюнуть с высоты дяденьке на кепку», а ринуться вниз головой? Не мог бы в тот час поручиться не за меня одну, а и за себя? Или тянула и втайне страшила предстоящая поездка? Это было мне тогда ясно из всего, что он успел высказать в разговоре. Сорвались и такие слова: «Нужно ли? Сам не знаю…»

И еще: «Будешь меня ждать? Знаю, будешь!»

Почти просьба. И заповедь.

Хотя на этот раз он не посмел, как при сборах в Персию (давно ли?), прямо сказать: «Жди».

А я в мыслях вдвойне осудила тогда Сергея за эту его попытку «оставить меня за собой ожидающую, чтобы и после продолжать мучительство». Мне чудится: с меня с живой кожа содрана – а он еще и солью норовит посыпать…

И с болью вдруг поняла: не меня он терзает, не может не терзать, а самого себя!

К осуждению прибавилась горькая жалость.

ФЕТИДА

Душу пропил дьяволу,

Звездный гуд в башке…
Закидало палубу
Чехардой ракет.
Мол, пустеет, берег стынет,
Звездный гуд в ночной мошне.
О любезном смертном сыне
Плачет Фетис в тишине.

Днем звенели радуги

О моей любви.
Где дельфины прядали.
Там следы твои.
Камень в руку друг мне сунет,
Ночь в лицо швырнет звездой.
О любезном смертном сыне
Плачет Фетис – в дождь и зной.

Звезды. Веет холодом

От летейских пчел
Тем, кто счастью смолоду
Подвиг предпочел.
Золотую славу чая,
Плечи воина болят,
А по нем уже скучают
Елисейские поля!

Губы сушит засухой…

Милый, пощади!
Только память ласкова
На моей груди.
Даже пчелам больно жалить
Плечи подвигом болят.
Это нам пора отчалить
В Елисейские поля!

Часть третья Блудный сын (1923–1925)

…И вдруг захлебываться стал,

Вдруг затонул – у входа в гавань.

Подновляем автобиографию

Август двадцать третьего. Я не спешу прервать свой летний отдых в Дмитрове. Впервые живу в уездном русском городе. Черным месивом грязь на немощеных улицах, ноги вязнут по щиколотку, хожу босиком. Знаю: Есенин вернулся. Но в Москву не рвусь, дала зарок: не стану возобновлять мучительную связь.

Около двадцатого августа появляюсь наконец у себя на Волхонке.