Есенин глазами женщин

Я не возражаю, хоть и не верю в искусственное возрождение молодости, ни в дружбу по заказу. Уговариваемся, когда ему прийти ко мне со своим Кириллом… Однако ни дружбе, ни даже знакомству сыновей не суждено было завязаться… Через несколько дней я узнала, что Кирилл – ему тогда было лет шестнадцать – покончил с собой. Тем же способом, что и Есенин.

И мне представилось: сын Мариенгофа через долгие годы завершил своею смертью ту длинную череду самоубийств, которой якобы отозвалась Москва на гибель Сергея Есенина. То была переломная полоса. Многие, многие тогда свели счеты с жизнью. И чуть не каждый, в чем бы ни была причина его самоубийства, считал нужным оставить рядом с предсмертной запиской раскрытый томик Есенина. «Никого не винить». Или скажете: «некого винить»? Ан есть кого: вините поэта!

На этом я позволю себе – без послесловий – оборвать мои записи. Как самочинно оборвал свою жизнь Сергей Есенин.

1984

Вместо заключения

Южный ветер

Февральский ветер южный,

Ты саднишь сердце мне,
Как память прежней дружбы,
Как свет в чужом окне.

Скрипел под килем гравий,

Горели три огня.
Закат лениво грабил
Руду слепого дня.

«Прощай, Надия, – кормчий

Неласково сказал, —
В солончаковой почве
Не прорастет лоза».

И он ушел – по ветру

То имя расплескать,
Что мне дала в примету,
Любя и веря, мать.

Бывают страшны штормы,

Бывает зыбь страшна,
Но пыткой самой черной
Измает тишина.

Тот искус был иль не был?

Простор два года пуст,
Два года пусто небо,
А воздух сух и густ.

Ты все ж вернулся, блудный!

Что счастьем назовут?
…На дальнем рейде судно
Тонуло, сев на ют.

И я сквозь сумрак древний

Успела прочитать
То имя на форштевне,
Что нарекла мне мать.

Не взмах руки горячей,

Не лоб высокий твой:
Как великан незрячий,
На берег шел прибой.

Пришел. Чужой, недужный,

Залег меж серых скал.
Он шею гнул натужно,
Он плечи разминал.

С набухшей гривы молча

Он пену отжинал…
А ночь над миром волчьим
Склонилась, как жена.

И память прежней дружбы

Томила сердце мне,
Как в стужу ветер южный,
Как свет в чужом окне.

Н. В. Крандиевская-Толстая Сергей Есенин и Айседора Дункан. Встречи

– У нас гости в столовой, – сказал Толстой, заглянув в мою комнату. – Клюев привел Есенина. Выйди, познакомься. Он занятный.

Я вышла в столовую. Поэты пили чай. Клюев, в поддевке, с волосами, разделенными на пробор, с женскими плечами, благостный и сдобный, похож был на церковного старосту. Принимая от меня чашку с чаем, он помянул про великий пост. Отпихнул ветчину и масло. Чай пил «по-поповски», накрошив в него яблоко. Напившись, перевернул чашку, перекрестился на этюд Сарьяна и принялся читать нараспев вполне доброкачественные стихи. Временами, однако, чересчур фольклорное какое-нибудь словечко заставляло насторожиться. Озадачил меня также его мизинец с длинным, хорошо отполированным ногтем.

Второй гость, похожий на подростка, скромно покашливал. В голубой косоворотке, миловидный, льняные волосы уложены бабочкой на лбу. С первого взгляда – фабричный паренек, мастеровой. Это и был Есенин.

На столе стояли вербы. Есенин взял темно-красный прутик из вазы.

– Что мышата на жердочке, – сказал он вдруг и улыбнулся.

Мне понравилось, как он это сказал, понравился юмор, блеснувший в озорных глазах, и все в нем вдруг понравилось. Стало ясно, что за простоватой его внешностью светится что-то совсем не простое и не обычное.

Крутя вербный прутик в руках, он прочел первое свое стихотворение, потом второе, потом третье. Он читал много в тот вечер. Мы были взволнованы стихами, и не знаю, как это случилось, но в благодарном порыве, прощаясь, я поцеловала его в лоб, прямо в льняную бабочку, ставшую вдруг такою же милою мне, как и все в его облике.

В передней, по-мальчишески качая мою руку в последнем рукопожатии, Есенин сказал:

– Я к вам опять приду. Ладно?

– Приходите, – откликнулась я.

Но больше он не пришел.

Это было весной 1917 года[27], в Москве, и только через пять лет мы встретились снова, в Берлине, на тpoтyapax Курфюрстендама.