Есенин глазами женщин

Ну так вот, эта отроковица и вызвала тот взрыв, последствием которого был еврейский скандал в пивной, бойкот и суд. Вся эта травля у Е. грозила перейти в помешательство. Вспыхнувшее общее негодование он воспринял как организованный поход евреев против него, каждый любопытный взгляд, который он раньше не заметил бы, ему казался враждебным и подозрительным. Мания преследования ясно начала проглядывать из этого кошмарного пьяного бреда. Это бредовое озлобление грозило укрепиться. Помню, как Приблудный читал отрывок из «Гайдамаков» Шевченко. С. А. сидел рядом со мной и говорил: «Слушайте, слушайте. Вот это самое. И я, если на то пойдет, сам отдам своих детей. Они тоже от еврейки. Плакать буду, но отдам, не пожалею». Наутро, протрезвившись и слушая рассказы о вчерашнем, он сам недоумевал, откуда же это бралось в нем. В трезвом состоянии второе понятие о евреях, вытеснившее первое – о жидах, главенствовало: «Ведь ничего во мне нет против них. А когда я пьяный, мне кажется бог знает что». И у пьяного в тот период всегда всплывали эти разговоры. Надо было много ловкости и знания С. А., чтобы перевести или предупредить такой разговор. Надо было затронуть какие-либо другие больные струны и увести подальше от общественных вопросов и литературы.

Одной из тем была З<инаида> Н<иколаевна>[43].

Ну а после санатория бред прошел, и все это забылось. Рядом с Клюевым вспоминается другой, Алексей Ганин. Каким он был в питерский период, не знаю. С. А. говорил, что он был фельдшером и благодаря встрече с ним, т. е. с Е., соблазнился на стихописание.

Я его знаю опустившимся, обнаглевшим попрошайкой, озлобленным на весь мир неудачником. До приезда в Москву, до 1923 г., он где-то в северных губерниях (Вологодской) торговал сыромятной кожей. Приехал сюда и обозлился, что таких, как он, поэтов, р-р-р-усских «поэтов», не принимают. С его торгашеской психологией он, конечно, ненавидел советскую власть. Приехал и быстро совсем скрутился – пьянствовал (всегда за чужой счет), стал нюхать кокаин и совсем обозлился. Очевидно, больным он был и раньше. Но здесь у него все в психике перемешалось. Черносотенные разглагольствования, мечты о перевороте и списки будущих министров. В один из этих списков он включил и Е. – министром народного просвещения. Но Е., который, как бы ни ругался на советскую власть, все же не мог ее переменить ни на какую, рассердился, послал Ганина к черту и потребовал, чтобы тот сейчас же вычеркнул его фамилию. Ганин вычеркнул и назначил министром народного просвещения Приблудного. Вообще Ганин с его помешательством был почти так же страшен нам (из-за С. А.), как и Клюев. На С. А. он действовал не разглагольствованиями, а своим присутствием. При нем Е. делался очень раздраженным и болезненно подозрительным, каждую минуту назревал скандал. При этом Ганин нагло требовал вина и вина, и при этом требовал, чтобы С. А. тоже пил с ним. Поэтому при Ганине было почти невозможно удержать С. А. от пьянства. Позднее Ганина расстреляли, заподозрив в организации какого-то тайного общества, найдя у него типографский шрифт. Почти наверное можно сказать, что как организатор тайного общества Ганин был абсолютным нулем. Все его списки и разговоры о перевороте так разговорами и оставались. Шрифт он добыл, так как собственноручно печатал книгу своих стихов (он мне сам ее показывал). Но, не зная его ближе, можно было поверить его бреду и решить, что он активный контрреволюционер. Впрочем, надо сказать, что, когда я и Катя узнали о его расстреле, у нас одно слово вырвалось: «Слава богу!» – до того мы боялись, что этот погибший человек утянет за собой и С. А., которого тогда еще можно было спасти и за которого мы с таким отчаянием и остервенением боролись со всей этой «нищенствующей братией», со всеми подонками, которые, как мухи на мед, липли к нему. Эта нищенствующая братия, она, как раки в тело утопленника, вцепилась в Е. Их было много. С. А. не умел отбиваться от них, Катя еще почти ребенок, и у меня было чувство, что меня одну противопоставили им. Надо было огромное сознание своей правоты, чтобы хватало сил бороться с ними. Помню, как, заходя за С. А. в «Стойло Пегаса», чтобы пораньше увести его домой, я проходила сквозь строй враждебных, ненавидящих глаз. Чего только они не делали, чтобы устранить меня. К их величайшей ярости, они никак не могли раскусить наших (моего и С. А.) отношений. Жена. Не жена. Любовница – тоже нет. Друг. Не видали они таких среди себя и не верили в мою дружбу. И потому не знали, с какой стороны задеть С. А. И не понимали, чем же я так приворожила его, что никакими способами не удается поссорить нас.