Есенин глазами женщин

Возвращение

– Ужель заказана навек

Обратная дорога?
Пусти, подруга, дай ночлег! —
Он молит у порога.

«– Три дня я плакала навзрыд,

О мертвом вспоминая.
Прости, как бог тебя простит,
С другим сговорена я».

Он к матери стучится в дверь.

– Вернулся сын твой милый:
Во мне узнаешь ты теперь,
Кого, любя, вскормила?

«– Три ночи ветер выл в трубе…

Простимся без обиды:
Я заказала по тебе
Четыре панихиды!»

Тогда он вспомнит: три свечи

И праздник новоселья,
И заторопится в ночи
К своей последней келье.

– Нежнее всех любимых тел,

Покуда жизнь горела,
Тебя я нянчил и жалел,
Мое земное тело.

Я веселил тебя вином,

Купал в любви и славе,
Я буйством оглашал твой дом,
Я ловкой пляской правил…

Когда же эта кровь, сомлев,

Наскучила весельем,
Я возвратил ее земле
Смертельным, трезвым зельем.

Нежнее всех любимых тел,

Заботливей и слаже
Тебя до смерти я жалел —
И после смерти даже!

Это стихотворение – с некоторыми разночтениями (частично они – моя уступка редактуре) – напечатано в сборнике Ленинградского Союза поэтов («Костер» – Ленинград, 1927). И многими было оно воспринято как отклик на смерть Есенина. Между тем эти стихи – точнее, их первый, более пространный (и слишком рыхлый) вариант, под названием «Баллада о вернувшемся», – были мною сложены еще ранней осенью 1923 года и внушены тем впечатлением, какое производил на меня (как и на многих) Сергей Есенин по возвращении из заграницы. Тот полный вариант я не раз читала с эстрады в течение двадцать четвертого и двадцать пятого года.

Знакомлю с историей его возникновения.

Кажется, не было в моей жизни ничего страшнее той ночи. Я вижу все так же отчетливо и подробно, как тогда. Как полвека и более тому назад. Не «помню», а именно вижу.

Большое полутемное помещение. Больничная палата? Не знаю, я к тому дню еще ни разу в жизни в больнице не лежала, не доводилось и навещать кого-либо в больницах. Не ясен источник света – откуда он, этот полумрак. Широкая прямоугольная колонна уходит к высокому потолку, я сижу на чем-то каменном (но не холодном), припав к каменному левым плечом; сижу в ногах такого же твердого незастланного ложа. На ложе, без подушки, неприкрытый и обнаженный (в неподробной наготе) лежит Сергей. Тело тускло-серое, по левому боку вижу проступившие сине-лиловые пятна. Я в тоске и смятении. «Это летаргия. Почему не идут врачи? Два дня! Пролежни. И нужно же кормить. Искусственное питание? Ну, да…»

…Ах, надо скорее звать врачей, но как отойти? Еще придут служители, подумают, мертвый – и уволокут в мертвецкую… «Мы пришли забрать тело!»… Жуть.

Гляжу с тревогой в пустоту темного, без двери, входа в коридор, в дальнем правом углу комнаты. И длится это томительно долго. Но вот застрекотали молодые женские голоса. В проеме входа показалась стайка девиц. Подруги Гали Бениславской. Яснее других различаю в их толпе худощавую и высокую Соню Виноградскую. И красивое, невыразительное лицо белокурой, голубоглазой Лиды, с которой Галя давно раздружилась. Но ведет их не Галя, а вовсе Женя Лившиц. Сухая, стройная, с очень изящным строгим лицом. Выступает шага на два вперед.

– Так вот и будете, – это она ко мне, – сидеть возле трупа?

Так и есть! Сочли умершим. С трудом подавляя гнев, я произношу, стараясь сохранить хотя бы в голосе спокойствие:

– Нет, это не смерть. Приведите врачей.

И что-то твержу свое – о летаргии, об искусственном питании. И о пролежнях.

На губах Жени кривится холодная, чуть брезгливая улыбка.

– Не видите? Какие еще пролежни. Трупные пятна…

Знаю, но все не верю: да, мертвый, да, трупные пятна…

Я проснулась в холодном поту и долго лежала, не смея шевельнуться, на жесткой кровати в убогой комнате, куда меня переселили из общежития Коминтерна. Где всю зиму жильцов донимали крысы.

Безмерный ужас. Одолеть его можно (если можно!) только перегнав в стихи.

В уме, не занося на бумагу, слагаю первые четверостишия «Баллады о вернувшемся» – строки, отброшенные в окончательном тексте.