Есенин и Айседора Дункан

«Так. Последняя осталась», – Галя судорожно постучала бумажным мундштуком папиросы по коробке и вложила ее в рот. Декабрьская вечерняя мгла обволокла ее со всех сторон. «Сколько сейчас времени? Пять? Шесть? Сколько она уже стоит здесь?» Она неотрывно смотрела на расплывавшуюся перед глазами круглую табличку на черном кресте, где белыми безжизненными буквами начертано было его имя. Сердце ее вдруг страшно защемило – Галя вспомнила, как он уехал вместе со своей старухой, Дункан, «Дунькой», в Берлин, и она в приступе малодушия и своей болезненной тоски подумала, что вот умри он сейчас, и его смерть была бы облегчением для нее. Тогда бы она могла быть вольна в своих действиях. О, как она могла, хотя бы и на секунду, желать его смерти?! У нее перехватило дыхание, и к горлу подступил жгучий комок. Невидящими глазами глядела она теперь на мраморную плиту у креста.

С трудом разжав стиснутые зубы, женщина достала из кармана карандаш, разорвала пачку «Мозаики» и на обратной стороне нетвердой рукой написала:

...

«Самоубилась здесь, хотя и знаю, что после этого еще больше собак будут вешать на Есенина. Но и ему, и мне это будет все равно. В этой могиле для меня все самое дорогое, поэтому напоследок наплевать на Сосновского и общественное мнение, которое у Сосновского на поводу».

Некоторое время она стояла, не двигаясь, зажав в окоченевших пальцах клочок серого картона. Потом решила добавить: «3 декабря 1926 года», – вдруг ее найдут не сразу.

Галя достала из пальто револьвер и нож, с которыми часто ходила в последнее время по неспокойным улицам Москвы. В сумраке металл оружия тускло поблескивал. Она крепко, до боли, зажмурилась и из-под длинных ресниц скатились крупные слезы. Убрав пистолет в карман, она торопливо дописала на пачке: «Если финка будет воткнута после выстрела в могилу – значит, даже тогда я не жалела. Если жаль – заброшу ее далеко». Еще несколько секунд она смотрела на тонкое лезвие ножа, а потом решительно зажала его в левой руке. Не зная, куда положить картонную пачку с предсмертной запиской, женщина сунула ее в карман, теперь почему-то нестерпимо отяжелевший и тянувший ее к земле. Правая рука скользнула за револьвером. Маленький «бульдог» обжег ладонь ледяным холодом. Галя набрала в легкие воздух и приставила пистолет к груди. Ни секунды не раздумывая, спустила курок. Только несколько мгновений спустя до ее сознания дошел легкий щелчок. Осечка! Внутри все похолодело. Дыхание сперло, и женщина беспомощно хватала ртом морозный воздух. По ее телу пробежала сильная дрожь. Галя вытащила бумажку и зачем-то накарябала почти на ощупь: «1 осечка».

«Что это было? Знак?». Откуда-то изнутри нарастал безмерный смертельный ужас, липкий, цепкий, сковывающий и безвозвратный. Усилием воли она подавила животный страх, судорожно сунула папиросную обертку снова в карман и приставила револьвер к груди. Палец опустился на спусковой крючок. Нельзя медлить! До слуха Гали вновь донесся щелчок. Еще одна осечка?! «Отсырели патроны», – промелькнуло в ее мозгу. Словно повинуясь какой-то неведомой силе, женщина нажала на курок снова. И опять осечка! И в четвертый раз, и в пятый! Галя исступленно, запрокинув немного назад голову, выстрелила в шестой раз. Мгновение спустя она, как будто со стороны, где-то вдалеке, услышала оглушительный хлопок, и невыносимая боль внезапно разлилась по всему телу. Она поняла, что пуля, наконец, достигла цели. Хотя в глазах у нее потемнело, в голове вдруг наступила необычайно звенящая ясность. Галя четко осознала, что умирает. Перед ней промелькнул вдруг яркой вспышкой невесть откуда взявшийся солнечный зайчик, после чего она с тяжелым хриплым стоном повалилась прямо на могилу. Рядом упали револьвер и финка.