Есенин: Обещая встречу впереди

Клюев и Ходасевич, даром что величины неменьшей, уже по большей части для специалистов.

Иногда даже диковатой выглядит эта картина: Есенин забрал огромную долю народной любви, а оставшиеся, четвертушки, краюшки, крошки делят разом все крестьянские поэты, все имажинисты, все несчастные пролетарии, все полузабытые, так толком и не вернувшиеся домой эмигранты.

Как же он угадал, как смог? Как он породнился со всем народом?

У Есенина вроде бы почти всё в лирике — про себя.

Но вдруг выясняется — про каждого.

Есенин — интуитивист, но истинный национальный мыслитель.

А ещё Есенин был очевидным противником прогресса по-американски, находя подобный цивилизационный путь тупиковым. В поиске выхода из этого тупика он возлагал надежды на нечто неизъяснимое, свойственное нашему национальному характеру — буйному, «азиатскому», но в итоге, как ему казалось, спасительному.

Есенин — всё русское разом.

Святость — и расхристанность, воинственность — и добротолюбие, нежность — и наглость, стремление к порядку — и страсть к разгрому, широкая имперская всепрощающая душа — и дерзкая привычка называть вещи своими именами, беспутство судьбы — и высокая, пожизненная, смертная ответственность за всё содеянное и сказанное.

Есенин — православный, крестьянский, имажинистский, кабацкий, советский — и как сумма всех составляющих — русский поэт.

И, наконец, Есенин — русское чудо, гений, наш праздник, наш плач, наше светлое застолье. Его место за длинным столом — в красном углу. Он для нас — надежда на рай.

* * *

Сразу после смерти Есенина на организационном собрании в Доме Герцена 1 января 1926 года было принято любопытное решение: открыть в Москве и в Ленинграде приюты для беспризорных имени Есенина.

За этим кроются куда более серьёзные смыслы, чем может показаться.

В последние два года жизни Есенин постоянно посещал — один или с друзьями — московские ночлежки.

Об этом вспоминали несколько его друзей-писателей.

Николай Никитин, описывая одно из посещений ночлежки в компании Есенина, отметил важную деталь, смысла которой, кажется, сам не понял до конца.

Едва они туда вошли, со всех сторон начинали шептать:

— Есенин!.. Есенин… Есенин…

Они, люди дна, знали его? Нет, конечно.

Просто он там был не первый раз.

Он ходил туда постоянно: таскал подарки, папиросы, конфеты, просиживал там целые часы, что твой Франциск Ассизский.

Из кого состоял контингент ночлежек?

Никитин не без брезгливости перечислял: «…всякого рода подонки, продажные женщины, воры, бездомники и беспризорники».

В тот раз Есенин читал им стихи — сначала «Москву кабацкую», потом — о деревне, о матери.

Никитин: «У женщин, у мужчин расширились очи, именно очи, а не глаза. В окружавшей нас теперь уже большой толпе я увидел горько всхлипывающую девушку в рваном платье. Да что она… Плакали и бородачи… Никто уже не валялся равнодушно на нарах. В ночлежке словно стало светлее. Словно развеялся смрад нищеты…»

Будто не мемуары читаешь, а житие.

Конечно, он хотел проверить воздействие своих стихов на здешнюю публику. Но дело всё равно не в них.

А в чём?

Да во всё той же его теме — боязни пропустить Христа.

…Он придёт бродягой подзаборным

Нерушимый Спас…

Может, Он пришёл уже?

Надо же дать ему ту самую краюху хлеба, о которой писал в давнишних стихах. Плитку шоколада, папиросу…

Надо же, собираясь в край иной, показаться ему!

Чтобы он всё понял, чтобы не осердился ни за что.

Один есенинский — не первого круга и даже не второго — знакомый вспоминает, как Сергей, уже знаменитый поэт, оказался у него в подмосковных Люберцах.

Увидел его мать — у неё ноги отказали, она лежачая.

Знакомого и застолье Есенин забросил: обнял, расцеловал старушку, проговорил с ней весь вечер.

На следующий день договорился — о себе никогда толком договориться не мог! — чтобы её положили в лучшую больницу.

Это всё — из того же ряда, что хождения к беспризорникам на Кавказе и в московские ночлежные дома…

Валентин Катаев о Есенине: «Он верил в загробную жизнь».

За месяц до смерти Есенин бросился к сестре Шуре:

— Ты умеешь молиться? Давай вместе помолимся, прошу!

Шура напугалась — но встала с ним рядом на колени.

Есенин стоял и просил:

— Господи, прости. Господи, избави. Видишь, как я страдаю.

Потом умер.

И Василий Князев — неуёмный атеист, правоверный пролетарский поэт, работавший в поезде Троцкого агитатором и пропагандистом, написавший множество задорных стихов о православном мракобесии, — всю ночь, без всякой на то необходимости, сидел возле тела Есенина.

Всю ночь!

В покойницкой!

Как возле кого он сидел?

Как возле кого?..

Когда мёртвого Есенина одели и подготовили для прощания, неизвестный служитель покойницкой принёс иконку и вложил в руки Есенина.

Отчего-то кажется, что он вообще там не работал, этот служитель.

Что он работал в другом месте.

* * *

И ещё из есенинских предсказаний:

…Дай ты мне зарю на дровни,

Ветку вербы на узду.

Может быть, к вратам Господним

Сам себя я приведу.^[104]

Сам себя и привёл — по серебристой декабрьской дороге.

Где-то есть такая реальность, такая встреча, где мать рада, отец рад, сёстры рады.