Есенин. Путь и беспутье

Дождик мокрыми метлами чистит

Ивняковый помет по лугам.

Плюйся, ветер, охапками листьев, —

Я такой же, как ты, хулиган.

Я люблю, когда синие чащи,

Как с тяжелой походкой волы,

Животами, листвой хрипящими,

По коленкам марают стволы.

Есенин, конечно, предполагал, что эти эффектные, хотя и очень простые стихи должны понравиться публике. Восторженная реакция на устное исполнение «Хулигана» превзошла самые смелые ожидания. Галина Бениславская вспоминает: «1920 год. Осень. Суд над имажинистами. Большой зал Консерватории. Холодно и не топлено. Зал молодой, оживленный… Нас целая компания, пришли потому, что сам Брюсов, председатель. А я и Яна (ближайшая подруга Г. Б. – А. М. ) – еще и голос Шершеневича послушать, очень нам нравился тогда его голос. Суд начинается. Выступают от разных групп. Неоклассики, акмеисты, символисты – им же имя легион… Подсудимые переговариваются, что-то жуют, смеются… Слово предоставляется подсудимым. Кто и что говорил, не помню. Даже скучно стало… Вдруг выходит… мальчишка… короткая нараспашку оленья куртка, руки в карманах брюк и совершенно золотые волосы…

Плюйся, ветер, охапками листьев!

Я такой же, как ты, хулиган.

Он весь стихия… озорная, непокорная, безудержная стихия, не только в стихах, а в каждом движении, отражающем движение стиха… Что случилось после его чтения – трудно передать. Все вдруг повскакивали с мест и бросились к эстраде, к нему. Ему не только кричали, его молили: “Почитайте еще что-нибудь…” Опомнившись, я увидела, что я тоже у самой эстрады». Закрепляя успех, Есенин продолжил тему «Исповедью хулигана», но при этом уже в 1919-м, едва первый снегопад облагородил изуродованную «злым октябрем» землю, написал нежнейшее лирическое стихотворение, и по настроению, и по технике исполнения решительно не соответствующее ни гневу и ярости «хулиганского диптиха», ни тому «веселому шуму», если иметь в виду «пространство быта», среди которого, как свидетельствует хроника его жизни, поэт прожил свой тысяча девятьсот девятнадцатый:

Душа грустит о небесах,

Она нездешних нив жилица.

Люблю, когда на деревах

Огонь зеленый шевелится.

То сучья золотых стволов

Как свечи, теплятся пред тайной,

И расцветают звезды слов

На их листве первоначальной.

Понятен мне земли глагол,

Но не стряхну я муку эту,

Как отразивший в водах дол

Вдруг в небе ставшую комету.

Та к кони не стряхнут хвостами

В хребты их пьющую луну…

О, если б прорасти глазами,

Как эти листья, в глубину.

Можно, конечно, истолковать нежнейшие эти стихи как лунную вариацию на выпавший из метафорических орнаментов «Пантократора» космический мотив. Последняя из поэм библейского цикла и это коротенькое четырехстрофное стихотворение связаны не только «струением» и «переструением» фигуральностей: солнце – луна – звезды – кометы в их отношениях с глаголами земли, – но и единством места и времени их создания. Но это будет упрощенное и упрощающее истолкование. «Земли глагол» слишком властно рифмуется здесь с державинским, предсмертным: «Глагол времен, металла звон…», чтобы на их смысловой перекличке не задержать внимание. Втянут в «круг лунного вращения» есенинский Пугачев: он, как и лирический герой воздушной вариации, не может стряхнуть муку нездешней души («Под душой так же падаешь, как под ношей»).

Забегая вперед, отметим: из двух процитированных вещей, созданных в самом конце 1919 года, через несколько лет, как куст из почки, проклюнутся две самые читаемые книги Есенина. Из «Хулигана» – книга Черной Жабы, «Москва кабацкая», из снежной миниатюры – книга Белой Розы, «Стихи 25 года», лейтмотив которой – струение и переструение образа снега:

«Снежная замять дробится и колется»,

«Синий туман. Снеговое раздолье»,

«Плачет метель, как цыганская скрипка»,

«Снежная равнина, белая луна»,

«Свищет ветер, серебряный ветер в шелковом шелесте снежного шума».