Есенин. Путь и беспутье

С вокзала Есенин направился к купцу Крылову, на Строченовский. Двери были не просто закрыты – заколочены, ставни тоже. Хотел спросить про хозяев у бывших работников, теперь законных жильцов, но раздумал. Поехал к Мурашеву. Ночевать его Михаил оставил, но пустить на житье не мог. Сам на птичьих правах, знакомые дальних родственников вот-вот вернутся из своей деревни. Бывшей своей. Поехали всей семьей, чтобы хоть самое необходимое взять. На прямой вопрос приятеля – что делать-то будем? – долго молчал, потом сказал:

– Работу искать буду, где-нибудь в издательстве; не по мне это, я, сам знаешь, газетчик, но с газетами нынче… Словом, огнеопасно. На завтра встреча с Львовым-Рогачевским назначена, теперь он у них за главного критика. Если хочешь, вместе пойдем. И «Голубень» захвати. Когда «Знамя труда» закрывали, я для тебя по-тихому целую пачку прихватил, в отделе распространения, они ее всюду, по всем дружественным и сочувствующим редакциям рассылали. Только дарственную заранее, сейчас сделай, у товарища Рогачевского на каждого посетителя две минуты и очередь как к зубному врачу.

Дарственную Есенин начертал, вот только не на «Голубени», а на «Радунице». Зачем лишний раз напоминать о тесном сотрудничестве с не оправдавшими доверие эсерами? Экземпляр, увы, предпоследний. Жалко. Но береженого Бог бережет. Ходасевич, с которым познакомился еще весной, мог ненароком проговориться, что видел у букиниста прежний, с посвящением царице, набор. Маловероятно, но все же…

Главный пролетарский критик встретил Мурашева холодно, пока, мол, ни штатного расписания, ни издательских планов нет, ждите, а на Есенина вообще не взглянул, книгу, однако, взял и дарственную прочел: «Дорогому Василию Львовичу Львову-Рогачевскому на добрую память от любящего С. Есенина. 1918. Москва, июль». Есенин думал, что Михаил расстроится, а тот развеселился:

– Помнит, подлец, что я в «Биржевке» его занудности не печатал. Ничего, ничего, обойдется, власть у нас нынче какая? Рабоче-крестьянская, а мы с тобой кто такие? Выходцы из крестьянского сословия. Раз Разумника не арестовали, и нас не тронут. А уж уголок поукромней и сами отыщем. Да, чуть не забыл: Орешин заходил, новый адрес оставил. Коненков тоже тебя искал. Где, говорит, мой златоглавый тезка? Я хочу видеть этого человека! И смотри, если у Петра ночевать не останешься, приходи пораньше, я теперь не полуночничаю. Чтобы керосин хозяйский не жечь.

Коненкова Есенин оставил на потом, если Орешина не застанет. Но Петр был на месте, правда, ничего путного не сообщил. Литературная, мол, Москва после июльских событий пребывает в нетях. Забились по своим углам. Затаились. Клычков к себе в деревню уехал. Намедни целый день по центру шатался – никого не встретил.

– Зачем тогда написал: приезжай скорее?

– Думал, вместе что-нибудь сообразим. Петр Авдеич Кузько к Цурюпе, в Наркомпрод, устроился, секретарем. Ты с ним как?

Есенин оживился. Авдеич – душа-человек, да и Цурюпа мужик подходящий, Зинаида хорошо говорила о своем начальнике: честный, работящий, внимательный. Может, в общежитие для сотрудников Наркомата записочку подмахнет?

Милый друг Кузько, как и предполагал Орешин, и впрямь расстарался, сразу же познакомил Есенина с наркомом. Нарком оказался нестрашным и на большевика не похожим, просил передать привет Зинаиде Николаевне, поздравил с рождением дочери. Вот только про записочку в общежитие Сергей так и не заикнулся. Сразу видно, что этот честняга на «маленькое мошенство» ни за что не пойдет. Кузько же привел Есенина в «Известия», где у него, хотя и нехотя, взяли пару стихотворений да «Иорданскую голубицу» для «Литературного приложения» к газете. Но эта маленькая удача – единственное, чего «знаменитый русский поэт» добился за месяц хождения по гостям и редакциям. Правда, Коненков, которому большевики заказали памятный барельеф для празднования первой годовщины пролетарской революции, пообещал Есенину, что в сентябре его обязательно привлекут к сочинению текста для торжественной «Кантаты» в честь погибших за правое дело. А пока, мол, поживи у меня.

Есенин предложением скульптора не воспользовался. В большой мастерской – неудобно, Коненков работал как каторжный, в крохотной кухоньке – тесновато. Других помещений у Сергея Тимофеевича не было.

Перехватив у Мурашева на путь-дорожку, Есенин уехал в Константиново и ветреным зябким утром 15 августа отправился к Кашиной. Единственным подарком, который в безденежном августе 1918 года оказался ему по карману, были стихи: