Есенин. Путь и беспутье

Трехстишие называлось поэмой, и смысл, вложенный в эту поэму, превосходил правдивостью и художественной силой все образы любви, созданные мировой литературой… Так, по крайней мере, полагал автор. Каково же было мое возмущение, когда наш незнакомец залился самым непристойнейшим в мире смехом…

– Это замечательно… Я еще в жизни не читал подобной ерунды!

Тогда Боб (кузен. – А. М. ), ткнув пальцем в мою сторону, произнес:

– А вот и автор.

Незнакомец дружески протянул мне руку.

Когда, минут через десять, он вышел из комнаты, унося с собой первый имажинистский альманах, появившийся на свет в Пензе, я, дрожа от гнева, спросил Бориса:

– Кто этот идиот?

– Бухарин, – ответил Боб, намазывая привезенное мною из Пензы сливочное масло на кусочек черного хлеба.

В тот вечер решилась моя судьба. Через два дня я уже сидел за большим письменным столом ответственного литературного секретаря издательства ВЦИК, что помещалось на углу Тверской и Моховой».

Мариенгоф называет «Исток», собравший под своей обложкой плоды творчества пензенских любителей изящной словесности, первым имажинистским сборником, но это, увы, уже чистой воды вранье. Причем сознательное. После гибели Есенина между Мариенгофом и Шершеневичем, по инициативе первого, началось тягательство за право быть вписанным в историю русского имажинизма в роли отца-основателя. Шершеневич, и совершенно справедливо, ссылался на свои многочисленные теоретические высказывания, Мариенгоф – на альманах «Исток». Тягательство прекратилось с уходом Шершеневича, умершего во время войны, в эвакуации. Впрочем, и в довоенные годы «опростелой» до нищеты истории отечественной словесности было не до нюансов. Лишь после 1956-го, когда издательство «Художественная литература» совместно с Институтом мировой литературы им. М. Горького затеяло издание пятитомного собрания сочинений С. А. Есенина, последний имажинист вновь оказался в зоне общественного внимания. Вот тогда-то и дал он волю и своему воображению, и своим амбициям. Сочинив нечто вроде дополнения к уже известным в узких кругах воспоминаниям, состарил свое увлечение и Есениным, и вообще «имажами» минимум на два года. Дескать, это Я! Я! Я первым сказал «ИМАЖ»! Раньше, чем Есенин написал «Ключи Марии», раньше, чем футурист Шершеневич затосковал о «нерожденном» имажинизме. Дополнение опубликовано вдовой Мариенгофа в 1964 году в солидном академическом издании – журнале «Русская литература». Привожу фрагмент из этого, по сути, исправленного варианта «Романа без вранья»: «Свою Пензу я доживал, зарывшись в книжицы и книги стихов. Обзавелся я тогда и новым другом, стихотворцем: Ванечка Старцев окончил годом позже меня ту же Понамаревскую гимназию. Одновременно с ним и, казалось, довольно неожиданно мы оба влюбились, именно влюбились в метафору. Но мы назвали ее “имажем”. От французского “имаж” – образ. Французы-то были мы не ахти какие – нижегородско-пензенские. А вот влюбились в этот “имаж” по уши… На пару с Ванечкой бегали мы, вытянув языки, за этими “имажами”: ловили их, выслеживали, поджидали в новых сборниках, журналах и в петроградских газетах. Всех же старых поэтов мы вчистую забросили, так как были они не слишком богаты “имажами”. А без них поэзия в наших глазах потеряла всю свою привлекательность. А вот Сергея Есенина, поэта до той поры для нас совершенно неведомого, решительно возвели в своих сердцах на трон поэзии. Еще бы! И облака-то у него “лаяли”, и над рощей ощенялась луна “златым щенком”… Какие “имажи”! Ах, какие “имажи”!» [51]

Было: мужик лет тридцати пяти, с бородой, что медный поднос. Стало: король изысканнейших «имажей». Сам «король» еще и не догадывается, что он уже Его Величество, еще меланхолически вопрошает судьбу: Кто я? Что я? Принц или нищий? А пензенские гимназисты уже знают, как будет названа застолбленная ими территория, подведомственная Великому Ордену Имажинистов…

И спору нет, в затейливой и подозрительной груде вранья встречаются и «зерна истины». Приходя на прием к директору издательства, Есенин, ожидая своей очереди, наверняка делился с Мариенгофом соображениями об органической фигуральности, то бишь имажности русского языка. Он ведь оставил в деревне неоконченную рукопись «Ключей Марии» и с нетерпением ждал момента, когда можно будет продолжить важную для него работу. Задерживало в Москве многое, и прежде всего настойчивые напоминания Мурашева, включенного в комиссию по подготовке Всероссийской конференции Пролеткультов, что Сергей обязательно должен там появиться. Если, конечно, хочет, чтобы их задумка – крестьянская секция при московском Пролеткульте – не осталась литературным мечтанием. Правда, согласно «Летописи», «Ключи Марии» (авторская датировка – сентябрь 1918 года) Есенин дописывал уже в Москве (в октябре-ноябре), так как, по предположению составителей, той осенью он пробыл на родине меньше недели – с 15 по 21 или 22 сентября. По моим же расчетам, поэт уехал в Константиново гораздо раньше, в самом начале сентября. Как только в газете «Известия ВЦИК» в номере за 4 сентября прочитал сообщение: «В связи с арестом убийцы комиссара М. С. Урицкого, студента Каннегисера, членами чрезвычайной комиссии был произведен ряд обысков особой важности… Сейчас выясняется вопрос, имели ли какое-нибудь отношение к преступным замыслам Каннегисера его домашние. Все они находятся под арестом. При обыске в квартире Каннегисеров взята переписка». Переписка! Значит, и его, Есенина, письма? В письмах, к счастью, ничего такого нет. А вот в стихах… «Пойду за смертью и тобой…»