Есенин. Путь и беспутье

В комментариях к «Кобыльим кораблям» неизменно приводится рассказ Мариенгофа о том, как он и Есенин, идя по Мясницкой, увидели двух дохлых кобыл, черную и белую. Белую грызла собака, у черной глаза выклевывали вороны. Между тем существует куда более реалистическое свидетельство. Я имею в виду воспоминания Константина Бальмонта о встречах с Цветаевой зимой 1919/1920-го, опубликованные (впервые) в сборнике его воспоминаний «Где мой дом?» «Проходя по переулку, – пишет Бальмонт, – я увидел лежащий на земле труп только что павшей лошади. Я наклонился над ней. Она была еще теплая. Но кто-то уже успел отхватить от нее одну заднюю ногу, обеспечив себе не один сегодняшний обед. А в ожидании, что придут и другие люди, нуждающиеся в мясной пище, тощая собака с окровавленной мордой, пугливо озираясь и время от времени рыча, торопливо отгрызала от лошадиного тела кусок за куском. Вороны каркали, перелетали и перескоком приближались к пиршеству, но не решались приблизиться вплоть. Эта злая примета прогнала всю мою веселость».

О том, что в «Романе без вранья» вранья предостаточно, уже говорилось. Подозреваю, что и в данном случае Анатолий Борисович подвирает. Недостоверность свидетельства выдает уже одно только несметное множество дохлятины, якобы усеявшей все мостовые в центре Москвы: «Количество лошадиных трупов, сосчитанных ошалелым глазом, раза в три превышало число кварталов от нашего Богословского до Красных ворот». Если бы в голодной Москве зимой 1919/1920-го и в самом деле было такое количество лошадей, люди не пухли бы от голода и собаки не сосали бы «голодным ртом край зари». Это во-первых. Во-вторых. Мариенгоф, по грубодушию, опустил одну тонкость. Если бы Есенину, как и Бальмонту, не бросилась в глаза отрубленная у еще теплой, еще живой лошади нога, вряд ли б в его поэме возник, в знак протеста против тотального обесчеловечивания, потрясающий образ Поэта, отрезающего собственную ногу, чтобы накормить зверье:

Если голод с разрушенных стен

Вцепится в мои волоса, —

Половину ноги моей сам съем,

Половину отдам вам высасывать.

Итак, судя по «Кобыльим кораблям», в конце второго некалендарного года Новой эры Есенин уже вполне отдает себе отчет в том, что не мир, а меч принесла измученной России Великая революция. А вот масштаба трагедии, похоже, еще не видит. Москва полна слухами «о мятежах» и «казнях», но Москва – это Москва, государство в государстве, а что конкретно делается за ее пределами, Сергей Александрович представляет не очень отчетливо. Он даже на родине не был с осени 1918-го. По-житейски это понятно: сначала не было денег, а если что-то и удавалось заработать – книги все-таки выходили, да и выступления на поэтических вечерах скудно, но оплачивались, – он отсылал «лишние» деньги Зинаиде Николаевне. (Напомним, их разрыв произойдет в самом конце 1919-го.) Вообще год 1919-й в биографии Есенина, несмотря на множество документированных данных, выглядит загадочным. Поэт, как известно, трагически переживал не то что месяц – день «без строчки». Хуже пустого дня не было ничего, а тут с февраля до ноября-декабря – ничего значительного. И тем не менее в берлинской автобиографии (1922) черным по белому: «Самое лучшее время в моей жизни считаю 1919 год».

Но что же такое произошло с Есениным в лучшем году его жизни? На уровне просто жизни ничего особенного. Да, холодно, да, голодно, но книги печатаются, родные живы, у него наконец-то есть настоящий друг, готовый взять на себя хлопоты по их совместному жизнеустройству. Своя, а не съемная жилплощадь появится чуть позднее, но к концу двадцатого, после затянувшегося кочевья, Анатолию Борисовичу удалось-таки снять нечто вполне приемлемое. Они даже сумели открыть книжный магазин на одной из самых литературных улиц Москвы – на Большой Никитской, рядом с консерваторией, «по соседству» с Евгением Боратынским и Петром Андреевичем Вяземским (историческую литературность места Есенин очень ценил). Не пустовало и «Стойло Пегаса», гарантируя прожиточный минимум. И, наконец, самое главное: он завоевал Москву. Сам. Без помощи опекунов.

Конечно, не все так уж безоблачно. Его альянсом с имажинистами равно недовольны и даже поражены и Клюев, и Иванов-Разумник, а это неприятно, потому что расположением своих первых наставников Есенин все еще дорожит. Поэт даже решил мотануть в Питер, чтобы объясниться с Разумником, но угодил в тюрьму ВЧК. Как-то заночевал по бездомью у Кусиковых, а эти нагрянули. За братом Сандро, Рубеном, Кусиковым, явились. Тот у них в карточках скрывающимся белогвардейцем записан, а замели всех. К счастью, с помощью Якова Блюмкина обошлось, но вспоминать было неприятно.