Есенин. Путь и беспутье

Задержимся на процитированном документе, чтобы прояснить обстоятельства, бегло упомянутые в начале главы. В конце ноября 1923 года Есенин в сопровождении тройки «народных поэтов», они же собутыльники: Клычкова, Орешина и Ганина, – зашел в некое пивное заведение, чтобы «добавить». Все четверо были в сильном подпитии, а Есенин к тому же еще и простужен. А главное – раздражен. Переселяясь к Бениславской, он думал, что это временный вариант, поскольку был уверен: после публикации в «Известиях» американских очерков ему выделят хотя бы комнатушку. Он даже, кажется, обещал Галине Артуровне, что обратится с этой просьбой к Троцкому. Не обратился. К концу ноября стало ясно, что дни Ленина сочтены, и всем претендентам на высшую власть было не до таких мелочей, как бездомные литераторы. Тогда подруга Бениславской Аня Назарова, особа бойкая и решительная, взяла на себя разрешение жилищной проблемы, но ее хлопоты успехом не увенчались. По документам Есенин числился мужем Дункан, которой правительство предоставило целый особняк, пусть, мол, там и живет, а ежели не живется, то это его личные затруднения. Есенин опять оказался в ловушке и, как всегда в ситуации тупика, запил по-черному. Галина Артуровна, испугавшись, выбила ему место в санаторном отделении психиатрической больницы имени Шумского. Впрочем, продержали его там недолго, но вскоре, уже в феврале, неловко выпрыгнув из извозчичьей пролетки, Есенин разбил полуподвальное окно и сильно порезал руку. Пришлось вызывать скорую, которая и отвезла его в Шереметевку. Перед отъездом в Ленинград на пару дней с рукописью «Москвы кабацкой» (май 1924-го) Есенин, втайне от Галины, подал в правление «Ассоциации вольнодумцев» заявление с отказом от сотрудничества в журнале имажинистов – «Гостинице для путешествующих в прекрасном». А чем еще он мог выразить свою обиду? Чужие люди поручились за него, объяснили товарищам-судьям, что он, когда пьян, поносит всех – и советскую власть, и родителей, и сестер, и самых близких и любимых друзей. А эти умыли руки. И все-таки, передав Ройзману это заявление, он до поздней ночи задержался в «Стойле», все еще надеясь, что прибегут, позвонят, станут уговаривать. Ну, не все, хотя бы Анатолий. Не дождался. Снова уехал в Ленинград, на этот раз надолго, вернулся – ничего не изменилось. Вдобавок выяснил, что Анатолий со своей змейкой опять гуляет по Парижам-Берлинам… Тогда-то он и сделал отчаянный жест – заявил, на пару с Ваней Грузиновым, о роспуске имажинизма, ответом на который и была процитированная чуть выше публикация в журнале «Новый зритель».

В отечественной антиесениаде встречаются документы и озлобленные, и высокомерные, но такого подлого, к счастью, я не встречала. Это у Есенина нет ни одной теоретической статьи? А как же «Ключи Марии», которые Мариенгоф когда-то объявил «теорией имажинизма»? А на чье имя стекалась в «Стойло Пегаса» публика? Значит, это им, а не Есенину было выгодно и удобно считать его своим спутником? А на каком основании они пишут, что сами исключили отщепенца из числа сотрудников «Гостиницы для путешествующих в прекрасном»? Это же он сам написал в правление «Ассоциации вольнодумцев», что по несогласию с линией журнала выходит из редколлегии. Редактора толстых журналов счастливы, если им удается заполучить любой есенинский текст, а в ихней захолустной гостинице он, видите ли, неугодный постоялец!

Мариенгоф настолько не в себе, что не понимает, какую глупость совершает, донося до сведения соотечественников, что группа имажинистов еще до пресловутого письма Есенина и Грузинова в «Правду», может, и безответственного, но уж никак не развязного, отмежевалась от него после известного инцидента. Не только не явилась в полном составе в суд, чтобы отвести от своего товарища обвинение в антисемитизме, а еще и кинулась в «Известия», чтобы явить читающей России свою подлость? А ведь можно было хотя бы об этом факте умолчать, письмо-то «Известия» не опубликовали и, видимо, уничтожили, во всяком случае, оно исчезло бесследно. И что совсем уж за гранью добра и зла, так это утверждение, что Есенин «безнадежно болен физически и психически». Это или разглашение медицинской тайны, или клевета. И за то, и за другое, живи Мариенгоф в иной стране, его бы неминуемо привлекли к уголовной ответственности.