Есенин

— Ну что же ты, «гвоздь в диване», — продолжал подначивать Алексея Крученых Приблудный, — забздел?!

— Ой! Испугался! Как же… Мы тоже драться умеем.

— Иди!

— И пойду. — Крученых встал и решительно пошел к столику Есенина.

— Здорово, Сергей! — протянул Есенину руку. — Привет, Вольф! Осип, привет! — поздоровался он со всеми. — Серега, мы вот тут заспорили… — он кивнул на Приблудного, — послание «Евангелист» Демьяну ты написал?

— Кто это сказал? — насторожился Есенин.

— Да все говорят. Больше некому. И по сути, и по форме твое.

— А если и мое, хотя я этого не утверждаю, то что с того?

— Да ничего! Послушать бы, как ты его читаешь… хотя… Хотя теперь, после «суда», наверное, побоишься? — Последние слова Крученых произнес громко, скорее обращаясь к окружающим, чем к Есенину.

Есенин улыбнулся, но глаза его холодно сверкнули, как голубые льдинки. Он понимал, что Крученых его провоцирует. «Гад! Уж очень удобный момент выбрал!» А Крученых еще громче, на все кафе:

— Прочтите, Сергей Александрович, своего «Евангелиста». Просим!

— Не надо, Сергей. Ну их! Ты же видишь, он провокатор, — наклонившись к Есенину, горячо прошептал Мандельштам.

Но уже не только дамы, сидящие с ними за столиком, но и другие посетители стали аплодировать:

— Стихов, Есенин! Стихов, стихов! — кричали они. — Есенин испугался? Не верим! Не может быть!

— Читай, учитель! Читай, мать их! — рявкнул пьяный Приблудный.

Есенин налил в свой стакан вина, встал, залпом выпил. Выходя из-за столика, благодарно пожал плечо Мандельштаму:

— Спасибо, Ося! Но отступать? Перед этим?.. — Он вышел на эстраду, постоял, дожидаясь, пока все в один голос не стали требовать: «Сти-хов! Сти-хов!» Губы Есенина дрогнули, и все лицо озарилось обаятельной улыбкой. Он поднял руку. Зал замер.

— Только тихо! Не чавкать! — Кто-то засмеялся, но лицо Есенина стало серьезным. — Сейчас я прочту стихотворение, которое народная молва приписывает мне… Ну что ж! Как Пушкин сказал: «Если честно, от хороших стихов сил нет отказаться…» Ну, в общем, слушайте! — Какие-то доли минуты он помолчал. Лицо его побледнело, и только глаза полыхали весенней небесной синью. Поэт вскинул голову и рубанул рукой воздух:

Я часто думаю, за что его казнили,
За что он жертвовал своею головой?
За то ль, что, враг суббот, он против всякой гнили
Отважно поднял голос свой?
За то ли, что в стране проконсула Пилата,
Где культом кесаря полны и свет, и тень,
Он с кучкой рыбаков из бедных деревень
За кесарем признал лишь силу злата?
За то ли, что, себя на части разорвав,
Он к горлу каждого был милосерд и чуток,
И всех благословлял, мучительно любя, —
И маленьких детей, и грязных проституток.

Вся разношерстная публика замерла, внимая чуть хрипловатому, но певучему голосу Есенина. Многие из присутствующих уже слышали, а некоторые из поэтов уже и читали это послание «Евангелисту» Демьяну, а потому одни со страхом, другие со злорадством глядели на этот откровенный вызов с эстрады.

Не знаю я, Демьян, в Евангелье твоем
Я не нашел правдивого ответа.
В нем много бойких слов,
Ох, как их много в нем!
Ни слова нет, достойного поэта!
Я не из тех, кто признает попов,
Кто безотчетно верит в Бога,
Кто лоб свой расшибить готов,
Молясь у каждого церковного порога.
Не признаю религию раба,
Покорного от века и до века,
И вера у меня в чудесное слаба, —
Я верю в знание и силу человека.

Есенин читал, а людям казалось, что со сцены надвигается гроза. Как летом, в июле или августе, где-то далеко над полем появилось облачко. Оно на глазах потемнело и уж надвигается тучей, охватившей весь горизонт. Черное небо перечеркивают вспышки молний, но грома еще не слышно. Безотчетный страх охватывает тебя всего перед надвигающейся стихией. Хочется бежать, но цепенеют ноги. Так и публика в зале, завороженная предельной искренностью стихов, идущих от сердца, оцепенела перед есенинским бесстрашием. А он словно бурю обрушил в тишину: