Эсфирь

Лопатин Сергей Эсфирь

Сергей Лопатин

Эсфирь

Посвящается Н.С.

"There is only one kind of love that lasts - unrequited love."

Woody Allen

Сейчас мне пятьдесят. Тогда было значительно меньше, хотя, как знать. Пятнадцать мне тогда было. Я всегда хотел и хочу, чтобы мне было пятнадцать, и совсем не из-за того, что было у меня в этом возрасте что-то тёплое, о чём мне приятно вспоминать, напротив, и вспоминая что, мысленно возвращаясь к чему, я хотел повторить это во времени, подкрепив фантазию её противоположностью. Нет, возвращаться мне в свои пятнадцать лет вовсе не хотелось, и не было тогда ничего, что бы вызывало тоску у меня сейчас. Прошедшие годы высушили всю живость воспоминаний, как высушивают они какой-нибудь засушенный листок, некогда случайно влетевший в забытую потом книгу - он отдал годам всю жидкость, наполнявшую его когда-то, но, несмотря на это, он оставил для неизвестного эксгуматора его жёлтого трупа в своеобразной исписанной могиле свои очертания, представление о себе, всё самое ненужное, самое неинтересное, но, за неимением остального, почитаемого как подлинное тело уже замученного мной сравнением листка. Так же и мои дни, всё, что было в них, давно куда-то пропало, оставив мне лишь самое пустое понятие о них. Когда мне было пятнадцать, я дико осмеливался представить себе возможность вспомнить события двадцатилетней давности, двадцать лет казались мне таким не переваримым пластом времени, что я с ужасом смотрел на тех, для кого два, три десятка лет были незначительными. Теперь же, когда я вспоминаю себя тридцать пять лет назад, я удивляюсь другому - насколько пустыми были эти прожитые мной годы, насколько разочаровался я в предполагаемом ощущении после прожитых десятков лет. В юности я думал, что буду каким-то ужасно другим, если сумею прожить двадцать, тридцать или сорок лет. Теперь я, конечно, понимаю, что эти мысли были ложными, что я ошибался. Нет, годы никак не сказываются на мне. Я, естественно, говорю не об упругости кожи, не о физических параметрах, но о моём моральном состоянии, о внутренней свободе. Я хочу, чтобы мне было пятнадцать, по крайней мере, хотя бы изложением слов я заставлю казаться этот возраст ни отдалённым временным отрезком, временной вырезкой, я бы сказал, а максимально приближённым ко мне, пятидесятилетнему. Я вспоминаю сейчас этот возраст не потому, что тогда были реализованы все мои желания, не потому, что тогда была сломлена моя судьба, как мнилось мне тогда, но потому, что произошло со мной в мои пятнадцать то, что может быть интересным кому-нибудь.

Я думаю, имею ли право рассказывать о том, что было со мной, но желание моё рассказать, должно быть, оправдывает наличие или отсутствие любых прав.

Тогда меня звали Тео, Тео д'Оре, если это будет интересно кому-то, и сейчас так зовут, но осталось значительно меньше так называющих меня. Нужно, видимо, рассказать о том, каким ребёнком я был до того, как детство оказалось смещённым в сторону, что я до сих пор считаю отвратительным, грязным и оправдывающим сделанное мною с этим впоследствии.

Я был розовым ребёнком, мои светлые, редкой желтизны волосы восхищали многих из сентиментальных мамаш, смотревших на меня, как на ребёнка с картинки. Потом на меня тоже будут смотреть как на ребёнка с картинки, только на другого ребёнка и с другой картинки.

Я, разумеется, очень мало помню своё изначальное, досознательное детство, латентный возраст, как выразился бы один любитель искать во всём плотское. Я помню чёткие, но не настолько, чтобы быть ослепительными, как выразился бы презирающий выражающегося первым, образы, действительно имевшие место в моих детских днях, или созданные по рассказам родителей картинки, подброшенные моей фантазией как реально существовавшие. Мне кажется любопытным, что большей частью моих воспоминаний являются изображения со стороны и изнутри одновременно, как бывает это в некоторых снах, когда раздваивается воспринимающий аппарат, и приходиться быть собой, и, в тоже время, смотреть на себя со стороны.

Детство моё проходило в мире идеалистических представлений, слишком, наверное, идеалистических, чтобы можно было потом избавиться от них безболезненно. Они были очень наивными и очень больно было лишаться их. Но лишиться их мне пришлось, ибо не могло быть иначе, я был создан не для этого мира, и он - не для меня. Я был чужд ему настолько, насколько он мне. У нас с ним были разные представления, были разные доводы, позволяющие убеждения каждого из нас считать правильными. Но, в отличие от меня, его доводы были подлинными. Мне пришлось согласиться с ним, как бы тяжко не было делать это. Я был сентиментальным, доверчивым ребёнком, которой все слова считал правдой, и верил всем, не до смешной степени, конечно, но вполне хватило и этого, чтобы поплатиться за свою идеализированность.