Эшафот в хрустальном дворце: О русских романах В. Набокова

Склонясь над чашей поцелуйной,
………………………………………………
Вдыхал я тонкий сладкий яд,
Лелейно-зыбкий, многоструйный.

Как будто чей-то нежный рот,
Нежней, чем рот влюбленной феи,
Вот этот запах орхидеи
Пьянит, пьянит и волю пьет[37].

Ср. у Набокова сниженное воспроизведение той же сцены с Людмилой: «И тоскуя и стыдясь, он чувствовал, как бессмысленная нежность… заставляет его прижиматься без страсти к пурпурной резине ее поддающихся губ, но нежностью этой не был заглушен спокойный насмешливый голос, ему советовавший: „А что, мол, если сейчас отшвырнуть ее“» (с. 21–22).

Приведенное стихотворение К. Бальмонта вошло в сборник «Птицы в воздухе», в котором отразились впечатления поэта от путешествия в Мексику. На ту же тему написана им книга очерков «Змеиные цветы» (М., 1910). Образы птиц и цветов, максимально экзотированные в поэзии начала века[38], воспроизводятся у Набокова с лирической простотой, которая и обусловила их обновление. Ср. замечание из «Дара»: «…обедневшие некогда слова, вроде „роза“, совершив полный круг жизни, получали теперь в стихах как бы неожиданную свежесть…»[39]

Образ Клары связан с цветами апельсинового дерева, символом девственности[40]. Каждое утро, идя на работу, Клара покупает «у радушной торговки… апельсины» (с. 42). В финале романа, на вечеринке, Клара «в неизменном своем черном платье, томная, раскрасневшаяся от дешевого апельсинового ликера» (с. 80). Черное платье в этом контексте — траур по несостоявшемуся женскому счастью, т. е. пародийный знак вечной женственности[41].

Связанный с символикой цветов мотив запаха в романе приобретает смысл характеристики персонажей. Так, в комнате у Клары «пахло хорошими духами» (с. 58). У Людмилы «запах духов, в котором было что-то неопрятное, несвежее, пожилое, хотя ей самой было всего двадцать пять лет» (с. 21). Ни Клара, ни Людмила не увлекают Ганина, хотя обе влюблены в него. Романная ситуация вновь отзывается в стихотворении А. Фета:

Рая вечного изгнанник,
Вешний гость я, певчий странник;
Мне чужие здесь цветы.
………………………………………
Друг мой, роза, дева-роза,
Я б не пел, когда б не ты.

(с. 108)

Запашок Алферова, души поистершейся, утратившей свежесть, подобен запаху Людмилы. «Алферов шумно вздохнул; хлынул теплый, вялый запашок не совсем здорового, пожилого мужчины. Есть что-то грустное в таком запашке» (с. 9).

Исследователи отмечали, что обитатели русского Берлина в романе «Машенька» воспроизведены как обитатели мира теней[42]. Эмигрантский мир у Набокова содержит отсылку к «Аду» в «Божественной комедии» Данте (подробнее об отсылке к Данте см. ниже). Это закреплено и в запахах. Приведу два примера. В полицейском управлении, куда эмигранты приходят за визой на выезд (ср. у Данте — переправа через Ахерон[43]), — «очередь, давка, чье-то гнилое дыхание» (с. 120). Прощальное письмо Людмилы Ганин разорвал и «скинул с подоконника в бездну, откуда веяло запахом угля» (с. 79).

С образом Людмилы связан и вариант профанации запаха как признака души. Получая ее письмо, герой замечает, что «конверт был крепко надушен, и Ганин мельком подумал, что надушить письмо — то же, что опрыскать духами сапоги для того, чтобы перейти через улицу» (с. 77). Интерпретация Ганина — пародийное отражение одного из названий орхидеи (цветка-знака Людмилы) — Sabot de Venus.

Запахи и звуки оживляют пространство «Машеньки». Симптоматично, что первая сцена романа происходит в темноте, знаками проявления жизни, начала действия становятся звуки и запахи. Ганин отмечает у Алферова «бойкий и докучливый голос» (с. 8), и Алферов узнает Ганина по звуку, чья национальная опознаваемость обретает гротескный смысл. Алферов говорит: «Вечером, слышу, за стеной вы прокашлялись, и сразу по звуку кашля решил: земляк» (с. 8).

Мотив звуков в романе восходит к образу соловья. Ганин и Алферов оказываются соперниками и обнаруживают сходные «птичьи» черты. Алферов «сахаристо посвистывал» (с. 10–11), у него «маслом смазанный тенорок» (с. 25). Ганин по ночам слышит, как тот поет от счастья. Пение его — пародийный вариант песен соловья: «…голос Алферова смешивался с гулом поездов, а потом снова всплывал: ту-у-у, ту-ту, ту-у-у» (с. 38)[44].

В первой же сцене романа оба соперника, как две птицы, оказываются запертыми в «клетке» остановившегося лифта (с. 11). На вопрос Ганина: «Чем вы были в прошлом?» — Алферов отвечает: «Не помню. Разве можно помнить, чем был в прошлой жизни, — быть может, устрицей или, скажем, птицей…» (с. 41).