Эшби

— Я не могу понять, что я чувствую. Я вспоминаю вечер, когда мы втроем сошлись в каком-то разговоре. Мы с тобой, разгорячившись, зашли слишком далеко, и я заметила, как он покраснел. Сами того не желая, мы распалили его воображение. Мы должны написать Брамарам, что больше не сможем его принимать.

— Как хочешь.

— И еще нам нужен новый лакей.

— Я займусь этим.

— Не забудь рассчитаться с Джонсоном.

— Конечно. Но что с тобой сегодня? Я тебя не узнаю.

— Ангус, у нас, кажется, будет ребенок.

— Что?

— Я беременна.

— А…

Тучи, как скалы, нависли над нами. Друзилла протягивает мне сандвич. За лесами и деревеньками блестит море. Солнце, положив тяжелые ладони мне на живот и на голову, прижимает меня спиной к земле. Поле — пылающая комната. Мы любим пламя.

Мы въезжаем в порт. Бервик-на-Твиде — славный городишко, полный сквозняков и старых дев. Наши лошади, увидев трамвай, встают на дыбы. Центральная площадь пахнет ячменным сахаром. На крепостных стенах играют нарядные послушные дети. Переулки раскрывают шторы. У подножия стен молодые пастухи, белокурые и худые, продают снегирей в клетках. Мы въезжаем в крепость. Друзилла протягивает руку в сторону сада Лауры Пистилл. Открываются окна. Мы спускаемся с лошадей. Лаура берет Друзиллу за руку:

— Куда вы спрятали маленького Дональбайна?

— Но… он уехал в конце лета.

— Скала из шелковых трав… этот маленький Дональбайн. Приведите его ко мне следующим летом.

— Он больше не приедет.

— …скала из шелковых трав, каменный цветок.

Мы оставляем лошадей на попечение Джона, молодого конюха; уходя в нежный сумрак заросшего сада, он смотрит на Друзиллу поверх конских грив.

Лаура Пистилл, семеня впереди нас, раздвигает листву, расставляет стулья и усаживает нас на террасе, нависшей над портом, лицом к морю. Друзилла, закрыв глаза, склоняет голову на мое плечо. Лаура Пистилл возвращается с серебряным блюдом. Она смотрит, как мы едим. Серебряный орел моря клокочет золотом. Рыбаки, уходящие в море, приветствуют леди Пистилл, хрупкую статуэтку на карнавале солнца и ветра. Запах смолы и наживки поднимается к террасе, ноздри леди Пистилл раздуваются, ресницы дрожат. Все обитатели моря, все морские растения всплывают, выпрыгивают, вылетают из глубины. Моряки и пираты, по пояс в зелени волн, дерутся на ножах.

Лаура Пистилл встает, блюдо выскальзывает из наших пальцев, как толстая блестящая рыба. Я кладу ладонь на бедро Друзиллы. Бархат, обтягивающий ее тело, обжигает мне пальцы.

— Ты заметила, как смотрел на тебя Джон?

— Нет.

— Ты влюблена в кого-нибудь?

— Этот маленький конюх недурен собой.

— Посмотри, скарабеи на скале.

Моя ладонь гладит ее живот.

— Ребенок.

— Да.

— Друзилла, ты вспоминаешь еще Дональбайна?

— Реже.

— А Джон?..

— Не знаю, может быть.

— Я не обижусь, поверь.

— Будто?

— Правда. С моей стороны…

— Мы сами как дети.

— Как ты красива! Каждый из них мечтает…

— Они не смеют. А ты мне не говоришь…

— Поедем куда-нибудь?

— Куда бы ты хотел?

— В Африку.

— Посмотри на Лауру. Она ни в чем не сомневается. Ох, Ангус!

— Что ты?

Я подозревал, что порой она уступала искушениям добродетели. Присутствие Лауры наполняло ее кротостью — и я боялся этой кротости.

За завтраком с нами был морской офицер Кортни Бон. Бриз раздувал волосы Лауры. Говорили о Сирии. Друзилла поворачивала голову всякий раз, когда Кортни к ней обращался. Он, понятно, превозносил репрессии французов в Индокитае. Друзилла оживилась. Лаура тронула ее за руку — Друзилла забыла о еде. Раскрасневшийся офицер воспевал силу оружия, цитировал своих начальников, глотал все без разбора и проливал соус на мундир.

Мало-помалу Друзилла стала смотреть на него снисходительно. Лаура попыталась привлечь всеобщее внимание к отплывающему сейнеру, но Друзилла накрепко вцепилась в бедного юношу; может, она и притворялась, но это ее притворство доводило ее до дрожи, так что все кругом полагали ее искренне увлеченной.

Когда офицер объявил о своем скором отплытии в Сирию, она расхохоталась. Молодой человек сказал, что оставляет в Англии беременную жену и не увидит своего новорожденного ребенка. Друзилла в ответ заявила, что ее тошнит от героизма. Я попросил ее замолчать. Лаура отвела ее в дом. Мы с Кортни остались одни. Он улыбнулся мне и, закрыв глаза, запрокинул голову. Я попросил его простить Друзиллу: она сама была беременна. Мы попробовали вообразить себе лица, глаза и голоса наших будущих детей. Кортни громко рассмеялся. Потом он поднялся и начал изображать своего полковника и его жену. Я, обмотав вокруг руки салфетку, показал кролика, грызущего капусту. Кортни слепил из хлебного мякиша мышонка и пустил его гулять по своей ладони. Голоса Лауры и Друзиллы доносились до нас то из зала, то из спален. Время от времени Друзилла подходила к окну и махала мне рукой.

Кортни при этом каждый раз, краснея, отворачивался к морю. Я предложил ему прогуляться по дюнам.