Еще один круг на карусели

Остров Лумми не особенно красив, но группе молодых защитников природы удалось спасти здешние просторные леса со столетними кедрами, не допустив, чтобы землю поделили на участки, и сохранив нетронутыми местные суровые пейзажи. Но с человеческим «ландшафтом» дело обстояло куда печальнее, и тут от Америки я снова содрогнулся.

Коренных обитателей острова, индейцев, больше не осталось, а пришедшие на их место тоже почти все разъехались, и сейчас население представляло собой удручающий набор новых иммигрантов. Тут были одинокие мужчины и женщины второй, третьей и четвертой молодости; пары, решившие в который раз попытать счастья; гомосексуалисты; старые калифорнийские миллиардерши, живущие здесь с рыбаками, годившимися им в сыновья, а то и во внуки; бородатые экологи из Лос-Анджелеса, ставшие лесничими, и многочисленные «люди искусства». Каждый из них приехал на остров со своим домиком на колесах. В этих фургончиках они привезли сюда остатки какой-то прежней жизни и в них же были готовы в любой момент снова двинуться в путь.

Эти фургончики стали для меня символом Америки, в которой никто не живет там, где родился, и не умирает там, где жил. Где каждый независим и не раскрывается перед такими же независимыми, хотя все изображают иллюзию доверительности. Постоянное метание американцев с места на место, их ощущение, что их ничего не держит и они могут непрерывно скитаться по своей бескрайней стране, действительно создает иллюзию свободы, которая легла в основу американского мифа. Но это же делает их несчастными.

Частенько возле дома я видел два фургончика: один для него, другой для нее. «Выходит, что каждый, — говорил я себе, — может хоть сейчас сняться с места и уехать. Разонравился муж, надоела жена, опостылел любовник? Стало слишком тесно? Зашвырнем в фургон то, что осталось после очередного краха, пару тряпок, коробку со всякой утварью — и вперед, на другое место, на другой остров, в другой город, где можно будет начать все сначала: работать, заниматься любовью, делать вид, что есть друзья».

«Фургонное общество» не дает никаких гарантий, кроме одной: гарантированной возможности вовремя сбежать. До чего же это было непохоже на мир моего детства! Тогда у каждого, несмотря на бедность, была семья, было свое ремесло, были друзья, на которых можно было положиться. Флорентийские мастеровые гордились своими корнями; сознание, что несколько поколений твоих предков работало в этой же мастерской, придавало уверенности. Все это переменилось уже на моей памяти, и сегодня слова «мобильность» и «гибкость» используются, чтобы закамуфлировать новую экономическую ситуацию, когда все меньше молодых людей имеют постоянную работу или возможность выбрать для себя занятие, к которому они чувствуют призвание.

Неуверенность и нестабильность пытаются выдать за некую форму свободы, ложной свободы. Мы еще не дошли до логики фургонов, но дело к этому идет, потому что и у нас неуверенность наступает на всех фронтах и отношения между людьми — от деловых до личных — становятся все нестабильнее, теряют прочность. А решение? Многие ждут, что оно с неба на них упадет.

Каждый день мы с Анджелой долго гуляли, иногда часами. Как-то на рассвете, на одной из пустынных дорог, которые, извиваясь, как лента, тянутся к линии горизонта, нас обогнал фургончик. Метров через десять он притормозил у обочины. Из него вышли мужчина и женщина и направились нам навстречу. Женщина обратилась ко мне:

— Ты ведь духовная личность, не так ли?

— Разве мы не становимся в какой-то мере духовными с определенного возраста? — ответил я.

— Ну нет, приятель! Я могу назвать кучу здешних людей, которых духовными никак не назовешь, — сказала она.

Мой индийский облик, «курта-пиджама» и кашмирская шаль на плечах, навел их на мысль, что они встретили «учителя», которого ожидали на острове Лумми. Пришлось их разочаровать.

Через несколько дней мы переехали с острова в Сиэтл, «столицу» компании «Майкрософт». Несмотря на морской пейзаж и яхты богачей в порту, первой мыслью было: «Ну вот и еще одно безнадежное место». На улице на каждом углу кто-то грелся на солнце и просил подаяния. Многие были совсем молоды — грязные, заросшие; на некоторых лицах была написана безнадежность, на других — маниакальная одержимость. Мне они представлялись отбракованной продукцией с конвейера Билла Гейтса. Это явно были неудачники, которым не удалось создать какую-нибудь очередную компьютерную программу.

Ночью я не спал — прислушивался к голосам тех, кому жильем служила картонная тара между двумя магазинами. Вокруг не ощущалось никакого покоя, никакой общности, солидарности. Вечно эта американская атмосфера — конфликтная, агрессивная. Наутро я пошел купить почтовые марки — нужно было отправить письмо. На почте было полно народу, но люди не общались. И вдруг это тягостное молчание было прервано. Какой-то бородач подошел к окошку и о чем-то попросил служащую; она ответила отказом.

Мужчина разъярился и захотел узнать ее имя. Та вызвала заведующую, и они вместе попытались утихомирить скандалиста. Но тот не унимался.